Звезды смотрят вниз

– Гарри Нэджент вызывает меня туда к двадцать шестому… А я решил поехать на неделю раньше и отдохнуть там, – солгал он.

Энни по-прежнему стояла не двигаясь, глядя на мостовую, и была еще бледнее прежнего.

– О нет, Дэвид, – возразила она. – Я этому не верю.

– Ну, мама!.. – умоляюще воскликнул Сэмми.

– Вам не мешает передохнуть, Энни, да и Сэмми тоже.

– Сегодня действительно жарковато, – согласилась она.

Перспектива провести с Сэмми неделю в Уитли-Бэй была ошеломительна, но Энни подумала о разных препятствиях к этому. О, препятствий было с полсотни, не меньше: ей не во что одеться, она «осрамит» Дэвида, некому будет присматривать за отцом и домом, Пэг может запить, если его предоставить самому себе… Тут ее осенила блестящая идея. Она воскликнула:

– Возьмите с собой Сэмми!

Но Дэвид свирепо возразил:

– Сэмми шагу не сделает без своей мамаши!

– Ну, мама!.. – снова прокричал Сэмми, и в его бледном личике было предостерегающее отчаяние.

Наступило молчание, потом Энни подняла глаза и улыбнулась Дэвиду своей кроткой улыбкой.

– Ну хорошо, Дэвид, – сказала она. – Раз вы так добры, что хотите взять нас с собой…

Вопрос был решен. Дэвид почувствовал неожиданно глубокое удовлетворение. В нем словно что-то внезапно разгорелось ярким пламенем. Он смотрел, как Энни и Сэмми (в своих слишком больших башмаках и лопнувшем воротничке) шли по направлению к Кэй-стрит, мальчик прыгал подле матери, болтая, вероятно, об Уитли-Бэй. Потом Дэвид направился домой по Лам-лейн. Теперь на дорожке, которая вела к его дому, не видно было больше сорной травы, садик у дома был приведен в полный порядок, и по белым шнуркам на стене вились выращенные Мартой ярко-желтые настурции. Крылечко перед дверью было вычищено и обмазано белой трубочной глиной, а занавески на окнах украсились целыми двенадцатью дюймами чудеснейших фестонов, связанных так, как умели вязать только руки Марты… Во всех лучших домах шахтеров висели такие занавески с вязаными кружевами, признак благосостояния хозяев, – но во всем Слискейле не найти было кружев красивее этих.

Дэвид повесил в передней шляпу и прошел на кухню, где уже возилась Марта, приготовляя ему кресс-салат и чай.

Марта постоянно что-нибудь делала для него: в ее трезвой душе жило нечто вроде азарта гордой своим домом хозяйки. В кухне была такая чистота, что, по выражению домохозяек, «можно бы пить чай прямо с пола». Деревянные части мебели так и блестели, посуда на поставце сверкала, семейная реликвия – красивые мраморные часы, полученные отцом Марты как приз за отличную игру в шары и перекочевавшие сюда вместе с Мартой из дома на Инкерманской террасе, который она оставила навсегда, важно тикали на высоком камине. В доме царила мирная воскресная тишина.

Дэвид внимательно посмотрел на мать и спросил:

– Почему бы и тебе не съездить на недельку в Уитли-Бэй, мама? Я еду туда девятнадцатого.

Марта, не оборачиваясь, продолжала тщательно исследовать листья салата: она не могла допустить, чтобы на латуке или салате оставалось хоть единое пятнышко.

Когда Дэвид уже начинал думать, что она не слышала его слов, она вдруг отозвалась:

– А чего я там не видала, в Уитли-Бэй?

– Я думаю, тебе это доставит удовольствие, мама. Там будет и Энни с мальчиком. – Голос его звучал просительно. – Право, поедем, мама!

Она все стояла спиной к нему и с минуту не отвечала.

Но наконец сказала тихо:

– Нет. Мне и здесь хорошо! – И, когда повернулась к Дэвиду с тарелкой салата в руках, на лице ее было выражение застывшей суровости.

Дэвид знал, что убеждать ее бесполезно. Усевшись на диван под окном, он взял последний номер «Независимого рабочего». На первой странице была помещена его очередная статья – из серии, которую там печатали последний год, а на средней странице приведена полностью, слово в слово, речь, с которой он выступал во вторник в Сегхилле. Он не стал читать ни той ни другой.

Дэвиду минуло уже тридцать пять лет. Последние четыре года он работал как вол, не щадя сил, разъезжал по району в качестве агитатора и организатора. Он довел в Эджели число членов Союза до четырех тысяч с лишним. О нем говорили как о мужественном, стойком и способном человеке. В Энвиле были напечатаны три его монографии, а за статью «Государство и копи» он получил Русселевскую медаль. Медаль затерялась где-то – вероятно, завалилась за комод.

Дэвиду на миг стало грустно. Сегодня днем там, внизу, среди дюн, он слышал пение жаворонка, и это напомнило ему о мальчике, часто приходившем сюда почти двадцать лет тому назад. Потом мысли его перешли на Дженни. Где она? Милая Дженни! Несмотря ни на что, он все еще любил ее, и скучал, и думал о ней. И мысль о ней, пробившись сквозь впечатления солнечного дня и песни жаворонка, опечалила его. Встреча с Энни и Сэмми, правда, привела его в хорошее настроение, но сейчас ему снова взгрустнулось. Может быть, в этом виновата мать, ее непреклонность? Ему ли стремиться изменить пути человечества, когда душа близкого человека для него остается неизменно закрытой и недоступной? Вот мать: она неумолима, ничего не прощает.