Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1

Дочь ушла и вернулась с небольшим холстом в темной массивной раме, на котором в бедноватой палитре, всего из трех-четырех ярких красок, был изображен натюрморт с букетом каких-то неузнаваемых цветов, стоявших в вазе по центру стола.

— Наше главное достояние, — сказала мать. — Это всё, что осталось.

Петр осторожно взял картину в руки и, стараясь не обидеть своим невежеством, принялся разглядывать холст с близкого расстояния. Увидев на краю выведенную подпись, он отпрянул от изумления:

— Пикассо? Оригинал?

— Оригинал.

— Удивительно. Впервые держу в руках… такую ценность, — сказал он, испытывая какое-то непонятное удовольствие оттого, что выдавал себя за законченного профана; развернув холст к окнам, он принялся разглядывать картину с еще большим интересом. — Это должно стоить бог знает сколько.

— Видите, какой вы… Сразу же — сколько стоит?

— Если честно, я в этом ничего не понимаю, — извиняющимся тоном сказал он.

— Августина вон в художественной академии отучилась сколько лет, а Пикассо в грош не ставит.

В подтверждение слов матери та снисходительно улыбалась.

— Да нет, вы не представляете, что у них в головах творится. А спросите, что она думает о Ван Гоге. Нет-нет, ради любопытства…

— Мама, ну хватит надоедать человеку! Что ни скажешь, у нее всегда одни и те же выводы… — Августина виновато покосилась на гостя.

— Кстати. Я же вам собиралась что-то показать, — спохватилась Вельмонт. — Первую-то нашу эпопею, вы помните? Ну работы вашей клиентки?

— Помню, конечно… — растерялся Петр; по его лицу пробежала тень неуверенности.

— Нет времени?

— Покажите, конечно, — согласился он.

Они вернулись в гостиную. Вельмонт принесла тяжелую, потрепанную папку, до отказа набитую бумажными работами, включила яркий верхний свет, высвободила из-под книг круглый стол в центре комнаты и стала раскладывать содержимое папки.

Втроем обступив стол, они молча рассматривали перебираемые листы. Это были рисунки, выполненные преимущественно пастелью, в чем-то необычные и как бы чрезмерно графические. Что именно было необычного в технике работ, с трудом удавалось определить с первого взгляда. Все рисунки изображали бессюжетные абстрактные композиции. В глаза бросалась также некоторая неоднородность в самих сериях работ, на которые можно было разделить всю коллекцию. Они вполне могли быть выполнены разными людьми. Единственное, что действительно объединяло все листы, так это какая-то неслучайная диспропорция в построении сюжета, в композиции, довольно типичная для всех работ, некая преднамеренная асимметрия.

— Ну и что ты думаешь? — спросила Вельмонт дочь.

— Мама, это же не рукой писано, а лапой.

— Ты хоть бы выражения подбирала! — возмутилась мать. — Тебе еще лет двадцать нужно учится, чтобы писать вот так — лапой. Вы тоже так считаете?

Петр не знал, что ответить. Перевернув один из листов, отложенный в сторону и изображавший нечто, опять же, формальное, графическое, композиция которого отдавала, пожалуй, некоторой схематичностью, едва не инфантилизмом, Петр раздумывал.

— Вот этот я бы держал у себя на стене… По-моему, удивительный рисунок, — заключил он.

— Ну вот, а называете себя профаном.

— Никогда не думал, что в таком возрасте люди способны…

— Так рисовать?.. Да, это удивительно. Но смотря кто.

— Этот что-нибудь стоит? — спросил Петр, ощупывая края рисунка.

— В денежном измерении?.. Нет, нисколько. Но я уверена, что — так, по недоразумению. Наши мнения с Августиной в одном сходятся… Вкусы у нас с ней диаметрально противоположные. Но когда она говорит, что такие художники, как Ван Гог, уже после него умирали десятками, сотнями и в полной безвестности, что всё это лишь вопрос шанса, лотереи, то я абсолютно разделяю эту точку зрения. Это самое странное, что мне когда-либо приходило в голову.

Петр закивал, поблагодарил за прием. С рассеянным видом он уже стоял перед дверью, распахнутой на лестничную площадку, когда Вельмонт озадачила его вопросом:

— Хотите настоящее дело?.. Только предупреждаю, на этот раз не придется размениваться… Придется расхлебывать, по максимуму. Я вам сразу хотела предложить, но мы с вами, как всегда, стали углубляться…

Бывший легионер, тридцати лет от роду, в полном здравии, телесном и душевном, человек добродушный и работящий, но совершенно неустроенный, некто Мольтаверн вел бродячий образ жизни, и так тянулось до того дня, пока он не заработал себе приговор за злостное хулиганство. Версальский суд приговорил его к «амбулаторному сроку», хотя мог назначить «стационарный», но и этой поблажкой подсудимый был обязан якобы не судьбе, а судье — судье по надзору за отбыванием наказаний, который проникся к нему участием. С легкой руки судьи легионер был отдан на поруки общественному комитету по делам бывших заключенных, а затем этот комитет и подыскал для него временное пристанище и опеку у частного лица…