Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Господа судьи и присяжные заседатели!

Вот мы и подошли к финалу. В отличие от меня, вам еще предстоит впереди нечто важное и сложное. Вам придется принять окончательное решение. Моя же роль через четверть часа будет закончена. И тем труднее, я бы даже сказал — тем абсурднее, задача, которая стоит передо мной.

Абсурдность ее заключается вот в чем. После всего, что здесь было сказано, после всего услышанного в этом зале роль защитника мне приходится исполнять с тем же чувством мучительного насилия над собой, которое не оставляло меня до прихода на заседание. Пока я слушал дебаты, мне всё время казалось, что я трачу время ни на что, и свое и ваше. Почему? Да потому что, если бы я не пришел на это заседание, его итог был бы тот же самый. Адвокату здесь, получается, нечего делать…

Не стану утомлять вас пересказом всей эпопеи. Для этого пришлось бы опять отталкиваться от обвинительного акта. Суть его мы поняли. Но как идти на поводу у обвинения? Ведь это всё равно никуда не приведет. И опять вопрос — почему? Я глубоко уверен, что, отвечая на этот вопрос, я выражу и ваши собственные сомнения…

Как ни вчитывался я в обвинительный акт, как ни пытался я найти в нем ответ на вопросы, которые интересуют нас с вами, сколько ни пытался я встать на место обвинения, чтобы таким образом разглядеть какую-то ускользающую от меня грань истины, — увы! Ничего нужного для себя в этом акте я так и не обнаружил. Эта бумага, обвинительный акт, ничего такого в себе попросту не содержит.

Или я преувеличиваю? Не стараюсь ли я нагородить побольше красивых фраз, как это любят делать профессионалы-защитники? Что остается адвокату, когда все его аргументы исчерпаны?!

Господи, если бы всё было так просто! Нет, здесь всё сложнее. Как и вы, я прекрасно отдаю себе отчет, что обвинение совершает нечто важное, необходимое. Оно делает работу трудную и подчас преступающую наше понимание, с нашими узколобыми житейскими представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Да, это так, с этим никто не спорит… Но как ни велика задача обвинения, закон ведь неслучайно ставит между ним и его побуждениями, его конечной целью, промежуточное звено — суд. Для чего это делается?.. Закон это делает для того, чтобы носителями власти была не бездушная машина, а живые люди — мы с вами. Казалось бы — как всё просто. Вот и решение всех проблем. Но возникает другой вопрос: как можно возлагать на людей такую ответственность, если всем нам свойственно ошибаться?

Чувство здравого смысла заставляет нас согласиться с тем, что преступление должно быть наказано. Хотя бы потому, что оно причиняет незаслуженное страдание жертве и вызывает страх, озабоченность у других членов общества. Преступление наносит вред всем. Тот же здравый смысл заставляет нас согласиться с тем, что само понимание греха, а как следствие греха — осуждение человека на страдания и, возможно, его покаяние, вызываемое преступлением, — всё это не должно быть мелочным, формальным. Мелкое преступление, по сравнению с большими преступлениями, которые нас окружают, — это, в конце концов, ерунда, формализм! И тут мы должны четко понимать: когда речь идет о преступлении, здесь не должно быть никакой бухгалтерии. Какой-нибудь преступник, например вор, должен быть пойман за руку и должен быть наказан таким образом, чтобы страдание, вызываемое наказанием, перевешивало в его представлениях удовольствие, форму прибыли, которую он нажил, совершая свое преступление. Если удовольствие перевешивает наказание, то этот вор никогда не остановится. Его будет преследовать соблазн нового преступления. Если страдание окажется достаточно сильным, если наказание будет суровым, то вор будет лишь чувствовать себя мучеником и бунтарем, несправедливо поруганным существом. Но тогда какой смысл говорить вообще об исправлении?

Я всё это говорю, чтобы напомнить вам, какие трудности кроются в этих вопросах. Сами мы всего решить, оценить не в силах — это факт. И мы в этом не виноваты. Но вот что очевидно для всех: при решении вопроса о степени преступления мы, конкретные живые люди, должны, по крайней мере, стараться не заходить в своем рвении слишком далеко. Как найти золотую середину? Чувство меры — что это такое? Какую шкалу к нему применять?.. Не знаю — говорю откровенно. Но я убежден, что после всего услышанного здесь вы проявите максимальную осторожность, максимальное чувство меры. Вы будете близки к истине лишь в том случае, если, вникая в суть дела, будете прислушиваться к своему сердцу, к голосу совести. Они нас подводят реже всего.

Рассматриваемое дело, при всей его кажущейся простоте, получается на редкость сложным. Обвинение тут постаралось, ничего не скажешь! Но даже если мы не вправе обвинять обвинение в ретивости, мы должны помнить, как сложна природа любого поступка, совершаемого человеком без намерения причинить зло другому человеку и тем не менее приносящего это зло.

Обвинитель и сам прекрасно понимает спорность обвинения. Поэтому он и пытается ссылаться на внешние факты, не имеющие к делу прямого отношения. Он ищет ответ на вопросы в прошлом моего подзащитного, он не перестает показывать пальцем на факт его прежней судимости. Обвинитель прекрасно понимает, что для приложения статьи закона фактического материала слишком мало. Обвинитель предвидел, что по ходу защиты нам придется пользоваться не фактами, а какими-то побочными доводами. Он предвидел, что мы будем ссылаться на жизнь подсудимого до обвинения, на его зыбкое социальное положение, и, пытаясь опередить нас — не в обиду ему сказано, — он просто перестарался. Он нагрешил похуже нашего.

Хорошо, допустим… Раз уж не удается разобраться во всём быстро, поверхностно, — допустим, что есть смысл копать под корень. Но в этом случае нужно быть еще более острожными! Потому что мы не имеем права заниматься голым перечислением фактов и событий, имевших место в жизни человека, подгоняя их под стереотипы, навешивая на всё ярлыки. Мне очень не хотелось бы останавливаться на этом еще раз, но многое из сказанного обвинением, особенно в отношении прошлой судимости моего клиента, заставляет меня подытожить все факты в заключительный раз. Я знаю, что не должен говорить об этом. Ведь прямого отношения к нашему делу всё это не имеет. Но прошу дать мне возможность ответить обвинению ясно…

Обвиняемый был судим в прошлом дважды. В первый раз, еще в несовершеннолетнем возрасте, он был судим за самое, пожалуй, страшное преступление, какое только может совершить человек. За покушение на жизнь своего отца! Всё это так! Но почему обвинитель не говорит всего? Обвинитель ни словом не обмолвился о том, что подсудимый родился в многодетной семье — одиннадцать детей! — в семье, в которой дети никогда не бывали сыты и подвергались жестоким физическим истязаниям со стороны отца-алкоголика. Обвинитель не счел нужным рассказать нам о том, как однажды мальчик был жестоко избит пьяным отцом. Но мало того — был посажен на цепь как сторожевой пес на виду своих сверстников, на виду у всего поселка, в котором он жил. Не сказал обвинитель и того, что свой страшный поступок наш обвиняемый совершил в тот день, когда его мать была избита до потери сознания, и он находился в состоянии, описывать которое… Я не имею морального права это описывать. Ведь мальчику было всего тринадцать лет! Кто из нас может постичь, какой груз, какой невыносимый камень должен носить с того дня этот человек на душе своей? Кто из нас может понять, что испытывает человек, зная, что будет ходить с этим до конца, до последнего дня своей жизни?

Меня обескураживает поспешность суждений, с которой обвинитель обрушивается на другой период жизни моего клиента, выпадающий на время его службы в рядах Иностранного легиона. Создается впечатление, что сам факт службы в этих войсках является доказательством какой-то изначальной порочности человека. Жестокость, грубость, неспособность считаться с нормами цивилизованного общества являются, мол, второй натурой обвиняемого. Но кто дал нам право говорить об Иностранном легионе в таких терминах? Кто нам внушил, что те, кто служит в его рядах, попадают туда прямиком из отбросов общества, что служат там одни головорезы, потенциальные или уже успевшие себя проявить?.. Не знаю, может быть, когда-то так и было. Но сегодня каждому, кто удосужился проявить к этой теме толику здорового интереса, известно, что Иностранный легион не имеет ничего общего с этими мрачными легендами. Сегодня туда идут служить не только малолетние преступники, безродное отребье, низы общества, но и люди вполне достойные, а бывает — даже имущие. Отребье туда просто не берут! Но вы были свидетелями того, как реагировал на эти выпады мой подзащитный — человек, прошедший через эту наковальню людских душ и характеров. Сам он пытается ответить нам на эти обвинения словами: «Нет, всё это не так!» Он говорит это с робостью, почти с самоотречением, свойственным человеку, который не верит, что может быть понят. Он говорит нам, что рядовой легионер — это не машина, предназначенная для физического истребления других людей, а обыкновенный военнослужащий, и прежде всего человек, способный чувствовать, страдать, сочувствовать другим, как и любой из нас. Но, может быть, не стоит относиться к его словам со слепой доверчивостью? Может быть, лучше внять холодно-профессиональной, неподкупной логике господина прокурора?.. Так кому же верить? Тому, у кого ответ готов на все случаи жизни? Или тому, кто не способен даже сформулировать звучной фразы, но кто испытал всё это на собственной шкуре?

Вторую, и последнюю, судимость мой подзащитный официально имел за оказание сопротивления представителям органов правопорядка и за хулиганство в общественном месте. Я не собираюсь устраивать тут новое разбирательство. Я не ставлю под вопрос компетентность судов и методы работы наших городских комиссариатов. Все мы прекрасно понимаем, что эти методы, регламентированные строгими рамками закона, часто страдают именно от несовершенства самих законов. Но законы и не могут быть идеальными, как не может быть идеальным общество. Тут ничего не поделаешь! Вполне очевидно, что на месте происшествия мой клиент проявил несдержанность в отношении своих обидчиков. Трое пьяных зачинщиков, попросту говоря хулиганов, угрожали ему расправой!.. Вполне возможно, что, несмотря на нанесенные ему оскорбления и угрозы, он должен был проявить выдержку и не придавать значения оскорблениям со стороны пьяных людей, ну а если уж не сдержался, то должен был, по крайней мере, отдавать себе отчет в своих физических возможностях, ведь он владеет техникой самообороны и рукопашного боя, и считаных секунд ему было бы достаточно, чтобы нанести этим лицам тяжелые увечья. Драка действительно произошла. Но обошлось без увечий. Ответная реакция Леона Мольтаверна была вызвана тем, что один из его обидчиков, к своему несчастью, опустил руку в карман, и жест был истолкован моим клиентом как намерение применить холодное оружие. Он попросту пресек опасное действие с целью самообороны.

Наряд полиции, прибывший на место происшествия, не сразу разобрался, кто есть кто… Представьте себе, что к вам пристают на улице хулиганы, и когда приезжает полиция, да еще и в штатском, она заявляет, что вы задержаны. Любой из нас попытается объяснить, в чем дело, попросит, наконец, у полицейских предъявить их удостоверения. А что делать в случае отказа?.. Мой клиент, прежде чем воспротивиться задержанию, к которому приступили двое представителей полиции — в штатском, напоминаю об этом, — попросил их предъявить служебные удостоверения. На лбу у людей не написано, что они служат в органах правопорядка, да и по закону полицейские обязаны удовлетворить такое требование. Но моему клиенту в этом отказали. Ты, мол, того не стоишь! Прежде чем дело дошло до оказания сопротивления — именно это инкриминировали моему клиенту на суде, — Леон Мольтаверн сделал всё, чтобы избежать физического противоборства. Действие, совершенное им в целях самозащиты — никому, подчеркиваю, оно не принесло прямого физического вреда, — конечно, заслуживает порицания. Он сцепил руки двум первым горе-полицейским их же собственными наручниками, вывел их в таком виде на улицу, где их дожидались другие коллеги… До этого надо еще додуматься! Не у каждого и получится. Конечно, картина унизительная. И за такое унижение нельзя не поплатиться… Как бы то ни было, Леон Мольтаверн отбыл свой срок и за эту провинность. Он был досрочно освобожден, поскольку при отбывании срока не имел взысканий.

А теперь я хочу привести новый пример из жизни моего клиента, имеющий непосредственное отношение к рассматриваемому делу. Я не сделал этого до сих пор, потому что не думал, что буду вынужден приводить такие аргументы, и предпочитал апеллировать к конкретным фактам по нашему делу.

В военное время, во времена смут, в сложных для человека ситуациях, с людьми происходит всякое. И то, как человек справляется с этими ситуациями, какой нравственный выход он находит для себя, обусловливает впоследствии не только его характер, но и его отношение к жизни в целом. Я зачитаю вам одно короткое письмо, автором которого является бывший сослуживец подсудимого, некто Режис Дюмон, проживающий в Северном департаменте. К моему сожалению, Режис Дюмон не смог явиться на заседание, потому что опасался, что навлечет на себя этими показаниями преследования военного ведомства, да и потому, что из чувства внутреннего долга, верности присяге не хотел стать виновником разглашения профессиональной тайны. Никакой, впрочем, тайны, а тем более военной, в его показаниях нет. Режис Дюмон, как и мой подзащитный, служил когда-то в Легионе, в одном полку с подсудимым. Сегодня это семейный человек, сумевший найти себе место в новой жизни, что не так просто после Легиона. В письме, которое я держу в руках, речь идет о событиях, происходивших в восемьдесят четвертом году на территории Чада, где оба они, наш подсудимый и господин Дюмон, находились в то время в боевом составе Иностранного легиона.

«Этим письмом я подтверждаю, что всё изложенное ниже ― абсолютная правда. В случае необходимости я готов изложить всё с дополнительными подробностями.

В 1984 году я находился в Чаде в составе контингента Иностранного легиона (имматрикуляция, звание, награды) вместе с Леоном Мольтаверном (имя, имматрикуляция, звание).

В том районе Чада, где мы базировались в 1984 году, местное население жило в большой нищете, в окрестных селах люди голодали. По вечерам местные жители приходили к нашему лагерю, чтобы попросить что-нибудь поесть. Очень часто родители приводили к лагерю своих дочерей, девочек 12‒14 лет, они предлагали их солдатам в обмен на паек, а иногда в обмен на кусок хлеба или на сигареты. Весь боевой состав нашего полка был настроен к таким вещам резко негативно. Но были отмечены случаи, когда некоторые легионеры отваживались на эти низости, обычно втайне от других, потому что, как только о подобном происшествии становилось известно, такому типу было несдобровать. Обычно его просто избивали. Иногда доносили капитану. Но офицеры были чаще всего не в курсе.

В нашем полку никто такими вещами не занимался. Но я помню один конкретный случай и хочу донести его до сведения суда. Этот случай характеризует моего сослуживца Леона Мольтаверна как человека порядочного и ответственного. Один десантник из соседнего полка, который был переброшен в район нашего дислоцирования за неделю до этого, выторговал в обмен на паек несовершеннолетнюю девочку, которой не было двенадцати лет. Когда его застали с ней, произошла ссора. При этой ссоре присутствовало пять человек, в том числе я и Леон Мольтаверн. Разбирательство было затеяно не Мольтаверном, а другим нашим общим сослуживцем. Но из-за девочки вышла драка, потому что десантник предлагал ее другим и наносил всем оскорбления за отказ последовать его примеру. Мольтаверн вступился за девочку первым. Позднее он и отвел ее к отцу. Инцидент был нами замят после того, как мы проучили виновного. Мольтаверн впоследствии пользовался за это уважением. Все считали его порядочным, щедрым, своим человеком. Я считаю своим долгом…»

И так далее…

А теперь, чтобы не терять время, подойдем к делу с другой стороны. Мы неоднократно слышали от пострадавшей, что она не может сказать точно, с какой целью она приехала на место происшествия в день случившегося. Заявление об изнасиловании она подала не по собственной воле, а под давлением отца, в чем тоже призналась.

Ничего удивительного в этом, конечно, нет. Из практики известно, что женщина, ставшая жертвой насильственного сексуального акта, в большинстве случаев проявляет пассивность. Врачи-психологи объясняют это полученной в таких случаях психологической травмой. Но ведь та же пассивность, абсолютно та же позиция характеризует ее поведение и сегодня, когда ни о каком поспешном, необдуманном поступке, совершенном под горячую руку, уже не может быть и речи. Что это значит? Да то, что мы не можем подогнать поведение пострадавшей под стандартную схему криминалистов! Просто и ясно.

Что касается позиции отца потерпевшей, в ней-то тем более нет ничего удивительного. Кто из нас поступил бы иначе, пережив подобное потрясение? И кто из нас не пережил бы этого потрясения, оказавшись почти сразу же на месте происшествия? В этой связи очевидно и другое: когда поступками человека руководят эмоции, это может привести к самым непредвиденным последствиям, и уж во всяком случае, такие поступки не могут быть приняты в расчет при попытке пролить свет на само событие или на происшествие, реакцией на которое они являются. Мы не можем решать судьбу человека, обвиняемого в таком преступлении, основываясь на показаниях лица, которое не только не присутствовало при совершении инкриминируемого подсудимому факта, но которое изначально, по природе своих отношений с потерпевшей не может занимать объективную позицию в самом процессе дознания. На мой прямой вопрос, подала бы Л. Брэйзиер заявление без вмешательства отца, она дала однозначный ответ: «Нет, не подала бы!» На мой вопрос, хотела бы она сегодня возмездия, она также однозначно ответила, что нет, не хотела бы! Часто ли мы видим, чтобы женщина, ставшая жертвой надругательства, проявляла подобную снисходительность к своему насильнику?

Спешу оговориться: я вовсе не оспариваю право женщины, ее естественного права интерпретировать чужой поступок, непосредственно затрагивающий ее честь, да и здоровье, так, как она считает нужным это делать. Вполне очевидно, что сам характер такого отвратительного преступления — преступления против слабого, беззащитного лица, против самой природы человека — требует большой строгости в его пресечении. Скажу больше: наши суды нередко проявляют сомнительную лояльность в таких делах. Но следует отдавать себе отчет в причинах, которые так усложняют судопроизводство в делах данного типа: методы дознания, которыми мы располагаем, несовершенны. Поэтому мы вынуждены быть крайне осторожными. Поэтому мы должны проявлять гораздо большую осмотрительность, чем при рассмотрении обычных уголовных дел.

Если факт преступления — под вопросом, если насильственные действия со стороны обвиняемого тоже вызывают у нас сомнения, то должны же быть какие-то причины, которые привели бы всех нас в этот зал вместе с подсудимым. Иначе говоря, данное развитие событий должно скрывать под собой движущие мотивы.

Каковы они в нашем деле? Корысть? Расчет? Давайте это сразу отбросим. Это абсурдно… Тогда, может быть, мы имеем дело с оговором — с оговором со стороны потерпевшей? Тоже абсурдно! Потерпевшая действительно пострадала. Тогда, может быть, причиной всему — недоразумение, какая-то ошибка, ставшая следствием срыва, чьей-то неуравновешенности?

Хочу удержать ваше внимание на этом предположении. Что это значит — неуравновешенность? Временное помутнение рассудка? Разновидность умопомешательства? Неспособность отвечать за свои поступки? Но ведь перед нами нормальные, полноценные люди… Что, если мы всё же блуждаем где-то рядом с истиной, но проходим мимо нее? Ответ на этот вопрос будет зависеть от того, считаем ли мы эротическое нутро человека, проявление в нас вожделения, влечение к противоположному полу — нормальным состоянием или, наоборот, анормальным, болезненным.

На первый взгляд сказанное звучит странно. Но недаром же эта проблема занимала умы мыслителей на протяжении веков. Недаром же она является одной из древнейших дилемм и даже в философии, в науке о науках.

Мнения здесь, как всегда, расходятся. Существует лишь один более или менее ясный вывод, с которым согласны все: человек, пребывающий в состоянии переизбытка эротической энергии, человек, дающий волю своим половым влечениям, даже если он и сознает себя иногда больным — я ставлю слово «больной» в кавычки, — этот человек склонен считать свое состояние нормальным. Он не способен ему противиться. Он видит в нем высшее благо для себя. Другой человек, наблюдающий за этим со стороны, видит в подобном состоянии обычно проявление болезни. Наблюдающий со стороны воспринимает это как наваждение, как некий дурман, даже если и сам он будет вести себя точно так же в аналогичной ситуации. Вот и получается, что грань расплывчата. Она практически стирается. Получается, что, доискиваясь до истины в этом вопросе, мы вынуждены считаться с тем, что всё зависит от того, изнутри мы смотрим на факты или снаружи.

Снаружи мы всё осмотрели самым тщательным образом. Теперь, для полноты представления, взглянем на вещи изнутри. Для этого я предлагаю встать на место потерпевшей и попытаться вникнуть в ее душевное состояние… Давайте попытаемся понять молодую девушку со всей той неодолимой силой пола, заложенной в нее природой, которая непременно, во всех случаях жизни возносит человека над всеми противоречиями нашего повседневного существования. О предрассудках я и не говорю! В этом возрасте мы с ними не считаемся. Когда природа берет над нами верх, она обязательно навязывает нам непосредственность в поведении и в поступках, которую окружающие, менее непосредственные в своих реакциях и лучше себя контролирующие, могут истолковывать неадекватно. Неясность, девичья двусмысленность в поведении с окружающими являются вообще характерными особенностями этого возраста. Они же делают этот возраст столь замечательным, столь неповторимым, а вместе с тем столь сложным и подчас опасным. Поэтому легко понять, что стремление покорять окружающих, особенно тех людей, которые кажутся непокорными и равнодушными, таких, например, как мой подзащитный, а может быть, даже настоящее физическое влечение, пусть безотчетное, пусть необдуманное, пусть просто мимолетное, — всё это могло сыграть решающую и фатальную роль! Не потому ли мой клиент неправильно истолковал свое положение и невольно, как это случается однажды с каждым из нас, оказался в этом самом внутреннем полунормальном, если смотреть снаружи — в состоянии наваждения?.. Оно и помешало ему уловить тот момент, когда еще не поздно было всё остановить. Когда же сама потерпевшая убедилась в том, что достигла своего, когда она опомнилась и из состояния внутреннего, невменяемого, перешла во внешнее, созерцательное, трезвое, когда она попыталась повернуть всё вспять, — было уже слишком поздно. В эту минуту это могло привести лишь к недоразумению и даже к физическому противоборству. В этом я как раз не вижу ничего неожиданного. К тому самому противоборству, на которое делает свой главный упор обвинение.

Обвинитель резонно заметил, что двусмысленное поведение женщины, и даже откровенно обольстительное, никому не дает права на насилие. Отдавая должное справедливости этих слов, я замечу, что он был бы абсолютно прав, если бы речь шла действительно о насилии. Но как можно это утверждать, когда мы знаем, что всё подошло к добровольно начавшемуся половому акту. А в нем участвуют двое, а не один. И каждый из участвующих в половом акте отвечает за происходящее в равной мере. Почему в таком случае обвинение отдает предпочтение слову потерпевшей и не уравнивает показания в своей значимости?

Я отвечу: потому что, опираясь на готовые стереотипы, оно выводит методом грубой дедукции, что у девушки в возрасте потерпевшей меньше причин оказаться в подобной ситуации и что для удовлетворения своих влечений у нее больше выбора и возможностей. А у подсудимого будто бы выбора просто нет! У него даже нет собственной крыши над головой. Он, мол, столько хлебнул в своей жизни, столько потерял, что ему терять уже нечего!.. Но ведь всё это — голые гипотезы! Всё это — гадание на кофейной гуще!

Что мы знаем о другом распространенном явлении из области эротики — о потребности иных индивидов в самоунижении? Что мы знаем об удовольствии, которое некоторые люди могут испытывать от этого унижения? Всё это постоянно фигурирует в процессах, связанных с правонарушениями в данной области. Не пострадавшая ли в таком случае спровоцировала подсудимого на этот поступок — вольно или невольно? Да и вообще, можем ли мы вменять ей что-то в вину, если принять во внимание, что мы живем в обществе, которое исповедует самые неясные, до предела раскрепощенные и подчас просто расплывчатые взгляды на эти вещи?

Но довольно вопросов! Нам нужны ответы. Я отвечаю: потерпевших в нашем деле двое! Как обвиняемый, так и истец, никто из них не знает, что с ними произошло. Отсюда и раскаяние моего клиента. Отсюда же, господа присяжные, и раскаяние истца, которому мы с вами стали свидетелями.

И последнее… Нет ничего, казалось бы, похвальней людского стремления усовершенствовать, чем-либо улучшить окружающий мир. Но не будем забывать, что именно эти высокие порывы иногда приносят роду человеческому столько несчастий!

Означает ли это, что мы не можем улучшить то, что не нами создано? Кто может с твердостью сказать, что создано нами, а что без нас? Кто из нас с уверенностью может сказать, что ему удастся прожить отведенный ему отрезок жизни с наибольшей пользой для себя и для других, а что кому-то этого никогда не удастся. Как ответить на эти вопросы? Что это — просто пустое, бесполезное занятие?..

Выход из этой мучительной дилеммы — из дилеммы отнюдь не философской, а жизненной — существует. Чтобы не запутаться в вопросах, на которые нет ответа, мы должны поступать так, чтобы по крайней мере не навредить, не очернить этот мир еще больше. Ведь он и так достаточно черен! Мы должны поступать так, чтобы не испортить того, что уже существует. Если нам удастся хотя бы это — это уже очень много. Большего мы сделать всё равно не сможем. От нас большего и не требуется.

Развитие, импульс к самосовершенствованию, эволюция — можно называть это как угодно — заложены в саму природу и в том числе в природу человеческую. Поэтому остальное природа доделает без нас и справится с этим лучше, чем мы. Не помешать ей в этом, не отнять у жизни ни единого шанса — вот в чем наша задача. Я призываю вас, вдумайтесь в глубину этого простого подхода к жизни! Вдумайтесь, насколько простым становится выбор, стоящий перед вами, если это универсальное и по сути своей очень простое миропонимание превратить в житейский принцип.

Несчастные разошлись по своим углам и пытаются с горем пополам исправить последствия недоразумения, которое принесло им столько зла. Такая развязка дает нам редкую возможность разобраться во всём здраво. Иной раз при всей симпатии к подсудимому не можешь его простить, когда воочию видишь страдание жертвы преступления. Но тут сама судьба создала совсем иную ситуацию. Она сама указывает нам на счастливый выход из положения.

Если такие понятия, как правда и справедливость, для нас действительно еще что-то значат, мы не может не пойти по этому пути. Другого способа вернуть отбившуюся овцу в свое стадо не существует! Единственный способ — это разорвать замкнутый круг зла и скорби посредством милосердия, не прибегать к насилию там, где это еще возможно. При условии полного раскаяния другой возможности быть справедливым просто не существует…