Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Снова перечитывал Бунина, и у меня было чувство, что в нем нет ничего столь восхитительного, как мне казалось раньше. Всё держится на одних интонациях, на чувственном, в чем он, конечно, непревзойденный мастер, — на тех интонациях, которые я, например, всегда считал необходимым выбрасывать из своих записей, потому что они мне мешают при последующем прочтении, придают смыслу что-то туманное. При этом письмо Бунина всё же сложное, фактурное. Редактировать свои вещи ему было, скорее всего, трудно, и на это уходили, видимо, годы.

Он перестал мне нравиться, как ни странно, после одной фотографии Г. Кузнецовой, на которой она выглядит заурядной русской барышней, лицо которой несет на себе черты легкого гормонального расстройства. Узрев Бунина столь неразборчивым, и даже несмотря на понимание, что это не лишает его права оставаться эстетом, я вдруг сразу получил какой-то негативный толчок, пережил эстетическое отталкивание, которое подействовало на меня… как действует иногда дурной запах — через что-то очень внутреннее, подсознательное. Всё остальное — странное сожительство втроем, поэтизация этого неясного тройственного союза под эгидой не то эмигрантской, не то творческой солидарности, — всё это делает для меня Бунина сибаритом, в том самом смысле, в котором Феофан Затворник приравнивает это слово к магометанству.

Вся эта история не в его пользу и наносит большой ущерб восприятию его наследия. А уж дневники Кузнецовой, которые вылизаны как эмалированная кастрюля, с оглядкой конечно же на чистоплотность и строгость хорошей домохозяйки (она полагала, что это граничит с изысканной стройностью античного стиля), и в которых нет ни слова личного, главного и ни одной, за редким исключением, серьезной мысли, — заставили меня смотреть на прозу Бунина чуть ли не предвзятым взглядом, подозревая его в том же — в отсутствии содержания. Увы…

Всё молодеческое, залихватское у него получается действительно очень ярко, как ни у кого, и пробирает своей реалистичностью до косточек. А всё то, что претендует на глубину, выглядит настолько жалко, что начинаешь жалеть его самого как заблудшего и даже в чем-то ограниченного человека, из тех, кто получил настоящий дар от природы и не совсем понимает, что с ним делать. Вот и машет им над головой, как каким-то боевым штандартом… Я знавал таких, и не одного.

А впрочем, я опять безжалостен — и к нему, и к Г. Кузнецовой. Истина, наверное, не терпит такой категоричности. Она всегда мягче, утонченнее — и даже у меня в душе. Но как всё же неприятно разочаровываться.

7 августа

Проснулся и думал вот о чем: почему язык сам по себе, вне идиомы и словосочетания — пустой звук? Не этим ли объясняется «устаревание» книг? Иногда случается, что книги стареют не по смыслу, а как бы просто теряют сочность, внешний вид, становятся тусклыми, что ли, полупонятными. В примеры годится даже Пушкин. Его проза поразительно хорошо сохранилась, ведь ее язык совсем не устарел, но кто будет сегодня читать его прозаические произведения с какой-нибудь иной целью, чем просто проверить, всё ли в этой кладовке на месте, не утащили ли из нее еще чего-нибудь?

Как относиться к Библии, к ее языку? Были ли тексты Библии написаны идиоматическим языком? Как объяснить тот факт, что смысл этих текстов остается нам доступен по сей день? Почему их смысл не вырождается, не «тускнеет», как это обычно происходит? Дело, конечно, не только в содержании, но и в технике письма. Не объясняется ли это тем, что в библейских текстах изначально не было никакой идиомы — одни «чистые» наименования вещей, благодаря чему семантика, даже пройдя через века, сохранила для нас свое первоначальное значение? По-другому этого не объяснишь. Однако «чистое наименование» едва ли достижимо через слово. Кроме того, если подходить к этой проблеме сугубо лингвистически, то покажется маловероятным, что после такого количества переводов до нас могло что-нибудь дойти в чистом виде.

Как бы то ни было, вопрос остается открытым: не истолковываем ли мы на свой лад библейские тексты? Вот пример из откровения Иоанна Богослова: «И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем…»

Что значит слово «книжка»? Невозможно поверить, что для передачи образа автор этих строк мог сознательно прибегать к такой символике, по меньшей мере неточной. То, что язык Библии или, по крайней мере, наше толкование ее текстов изменились за века, в том числе из-за переводов, — это неоспоримый факт. Вместе с тем столь же очевидным кажется и то, что главное в ней сохранилось. Каким образом — уму непостижимо…

8 августа