Звонарь

Вскоре Жорис ничего уж больше не видел, кроме этих соблазнительных губ. Уже давно он всегда чувствовал их возле себя, словно они существовали независимо от ее тела, были цветком, который можно сорвать. Всегда любят за какую-либо отдельную черту. Всегда есть своя отметка в безграничности любви. Самые великие страсти внушаются пустячками. За что любят? За цвет волос, за интонации голоса, за дразнящую родинку, за выражение глаз, за линии рук, за движения ноздрей, всегда дрожащих, словно они вдыхают морской воздух. Жорис любил Барб за ее губы. В эту минуту они вздрагивали и казались еще ярче, походя на цветок, смоченный дождем.

Барб замолкла. Она подметила волнение Жориса и его нерешительность… Тогда она впилась в него повелительным взглядом.

В ту же минуту ее губы, словно созрев, превратились из цветка в плод, заставлявший предчувствовать красоту тела. Жорис, поняв, что непреложный закон судьбы должен свершиться, подошел к ней ближе:

– Вы хотите другой жизни? – спросил он, помолчав…

Его голос вздрагивал, прерываясь, словно после быстрой ходьбы, ритмически гармонируя с биением его пульса, со стуком сердца, явственные удары которого доносились до его слуха.

– Да, – сказала Барб, не опуская взгляда.

– Это совсем не трудно, – продолжал Жорис…

Барб не произнесла больше ни слова, она опустила глаза, немножко смущенная, встревоженная, поняв важность этой минуты. От того, что ее бледное лицо побледнело еще больше, губы ее стали ярче.

Ее поза выражала согласие…

Жорис не мог больше сдержать себя, он чувствовал, что не в силах вымолвить хоть слово. Он схватил ее за руки и, придерживая их вытянутыми вдоль тела, в порыве безумной смелости, не давая себе отчета, околдованный ее губами, впился в них поцелуем, пожирая их… Она вся воплотилась в своих губах. Целуя их, он обладал ею всецело.

Через несколько минут Ван Гуль и Годлив, кончив уборку и заботливо стерев пыль в музее, вошли в салон. Они не удивились, увидев Жориса и Барб вдвоем. Жорис был своим человеком в доме. Ван Гуль, кроме того, был рассеян, еще не оторвался мыслью от совершенной им работы, взволнован перестановкой часов, для коллекционера перестановка собираемых им предметов имеет большое значение. Он ничего не заметил, и Годлив тоже. Она, как всегда, казалось, созерцала какие-то дали, погруженная в свои мечты. Борлюйт попробовал завязать разговор. Машинально произносимые фразы, ничтожные, бесцельные…

О, как хотят вернуться к жизни, когда кубок любви выпит до дна!..

Борлюйт почувствовал это сейчас же: им овладело странное смятение, испытываемое им, когда он спускался с колокольни. Тогда он спотыкался о камни мостовой, теперь он путался в словах. Он чувствовал себя, словно только что вернувшимся из путешествия, расстроенным, одиноким, растерянным. Подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни?.. Ведь любовь подобна башне со светящимися ступеньками. Ему казалось, что он был вне жизни, поднимался очень высоко, еще раз выше жизни. Головокружительный подъем: они изо всех сил бежали по ступенькам, разыскивая свои души, словно разыскивая колокола… Весь вечер Борлюйт был рассеян, расстроен и грустен, потому что спустился вниз.

Во все последующие дни он не переставал думать о Барб. Он понимал теперь, что совершилось непоправимое событие. Стоило ли рассуждать, колебаться, анализировать свои чувства? Голос тела – самый решающий. Неведомая сила заставила его прижаться поцелуем к губам Барб.

И судьба тоже неоднократно предупреждала его. Ведь он все время чувствовал, что его преследуют, освежают и сжигают эти губы, словно они были одновременно цветком и пламенем. Это было неизбежно. Теперь с этим ничего нельзя было поделать. Это длилось минуту, но эта минута соединила их в вечности.

Борлюйт считал, что он принял на себя известное обязательство. Он будет жалким осквернителем этих губ, если он отречется от них. Он мысленно называл Барб своей невестой и женой. Ему ни разу не пришла мысль увернуться от исполнения того, что он считал своим долгом, хотя в вечер поцелуя они не скрепили свою любовь никаким обещанием, никакой клятвой. Это ничего не значило. Было достаточно и поцелуя. Прикоснувшись губами к красным восковым губам, Жорис запечатлел их клеймом нерушимого договора.

Он и не думал отрекаться. Он решился. Он пошел к старому антикварию.

– Я пришел к вам, дорогой друг, по важному делу…

– Как торжественно! Что такое?

Борлюйт смутился… Он обдумал раньше, как приступить к разговору, но в эту минуту забыл про все.

Он почувствовал себя растроганным, впал в сентиментальность.

– Уже давно мы стали друзьями!

– Пять лет, – сказал Ван Гуль. – Этой датой помечен мой старый дом – дата его реставрации и нашей дружбы.

Начало было удачно. Борлюйт воспользовался этим.

– Хотите, чтоб мы стали еще лучшими друзьями, еще больше сблизились?

Старый антикварий взглянул на него с недоумением.

– У вас две дочери… – продолжал Борлюйт.

При этих словах лицо Ван Гуля передернулось, его глаза слегка блеснули.