Звонарь

Благодаря ее присутствию, Борлюйту жилось лучше. Прошло несколько спокойных месяцев. Но однажды Барб разразилась ужасной сценой, и на этот раз вмешательство Годлив ни к чему не привело. Началось, как всегда, из-за пустяков. Жорис потерял ключ. Его стали искать. Барб расстроилась, стала обвинять его в небрежности, припомнила все прежние вины, осуждала его за поступки, которых он никогда не совершал, оскорбляла. В этот день Жорис не был сдержанным, как прежде, его, может быть, поддерживала мысль о присутствии Годлив. Он, в свою очередь, начал упрекать Барб за ее неделикатность и дурной характер. Барб побледнела и стала извергать потоки оскорбительных слов, вылетавших, как камни, ранивших Жориса до глубины души. Несмотря на свою ярость, Барб искусно направляла удары. Она выбирала самые чувствительные места, осыпала его самыми тяжелыми оскорблениями и намеками. Испанский костер зажигался. Жорис чувствовал огонь в ее гневе, огромное белое пламя: оно все поднималось и не могло быть остановлено никем. Это ей не мешало употреблять и другие пытки, свойственные инквизиции. Ее упреки впивались в слух, как растопленный свинец. Взгляд, полный ненависти, вонзался, как раскаленная игла, в его глаза. Это длилось долго. Барб ходила по комнате, мелькая, как извивы пламени.

Потом ее дикий гнев стих, пожрал сам себя. Жорис давно уже молчал. Он понимал, что нельзя было усиливать безобразие этой сцены, она могла кончиться худшим: драмой смерти.

Годлив остолбенела от удивления. Она чувствовала себя бессильной усмирить этот гнев, вылившийся в такие формы, о которых она даже не подозревала. Утомленная Барб ушла из комнаты, как всегда, хлопнув дверью, наполнив лестницу и коридоры последними криками. Ее шаги стихли в молчании.

Чувствуя себя совсем разбитым, Жорис подошел к окну, выходившему в сад, прижался горячим лбом к стеклу, чтоб охладить его, омыть в холодной влаге стекол свое горе.

Годлив смотрела на него. Когда он обернулся, она увидела, что его глаза были полны слез. Как грустно видеть слезы мужчины! Она подошла к нему, с сердцем, полным почти материнской жалости, молча, взяла его руки, не осмеливаясь коснуться словом глубокой раны: исцелять можно и взглядом.

Жорис сказал, чтоб объяснить жестокость этой сцены, оправдать ее:

– Она больна.

– Да, – сказала Годлив, – но ведь вы несчастны?

– Очень несчастен.

Жорис заплакал. Он не мог сдержать рыдания. Они вырвались из груди, словно душа его умирала. Стон животного или ребенка, когда у них нет больше сил терпеть…

В этом крике не было ничего человеческого, он походил на предсмертный стон!

Годлив почувствовала, что в ней ожили воспоминания, все, что она считала убитым и погребенным в своем сердце. Ее сердце содрогнулось. Думая о том, чего не случилось, но что могло бы случиться, она прошептала:

– Если б Бог хотел…

Видя слезы Жориса, она тоже заплакала.

Немое утешение! Души сближаются в молчании, слушают, говорят. Они произносят слова, которых губы не в силах вымолвить. Словно они уже встречались в вечности. Обещания, данные ими в эту минуту, никогда не умрут.

Жорис и Годлив почувствовали соприкосновение своих душ.

Их соединило нечто большее, чем любовь. Их соединила тайна, более священная, чем тайна поцелуев: тайна пролитых слез.

III

«Если б Бог хотел…»

Эти слова, произнесенные Годлив, преследовали Жориса, окрашивали все его настроения, наполняли сновидениями его ночи. Жалоба неутешного сожаления! Шепот источника, считавшегося мертвым! Внезапно вырвавшееся признание, подобно крику, прозвучавшему на кладбище! Она неожиданно выдала свою тайну. Любовь ее, которую он считал мимолетной, была еще жива. Она светилась, как вода в каналах.

Жорис припомнил все, одно за другим: слова старого антиквария, полупризнание Годлив, когда он сам толкал ее к замужеству, и теперь эта фраза, вполне определенная, почти бессознательная, искренняя, как жест…

«Если б Бог хотел…»

Она, значит, не излечилась. Она не излечится. Есть женщины, которые любят до дня своей смерти. Жорис понял теперь причину ее кротости, деятельного участья, смягчающего взгляда, примиряющего голоса. В его бурной семейной жизни она была ангелом мира. Она хотела внести счастье в его дом. Может быть, она и поселилась у него, имея в виду эту цель. Она хотела защищать и ободрять его, как сестра милосердия, перевязывать его раны. И она могла бы стать его женой! Он непрестанно думал об утраченной возможности счастья. Он повторял тоскливый вздох Годлив: «Если б Бог хотел!..»

Поднимаясь теперь на башню, он уж не чувствовал присутствия смерти. Его сопровождали слова Годлив. Эти слова всплывали перед ним на темных ступеньках. Они обгоняли его, взбирались одним прыжком вверх, спускались к нему навстречу, звенели еще громче в стонах ветра. Жорис больше не был одиноким. Он поднимался вместе со словами, с голосом Годлив. Он отвечал ее голосу. Он разговаривал с ней целыми часами, рассказывал о своих надеждах, отрекался от дурного прошлого. Теперь башня не пугала его, он больше не сердился на нее за то, что она заставила его покинуть жизнь.