Звонарь

Жизнь в одном доме давала иллюзию супружеской жизни. Они жили под одной кровлей, как влюбленная пара. Им мешало присутствие Барб, но они мысленно говорили друг с другом: они хотели только утешать друг друга, сожалеть вдвоем. Их взгляды встречались, соприкасались. Ласка глаз, напоминающая ласку губ и уже таящая в себе сладострастие!

Любовь их становилась чувственной.

Живя в одном доме, они не могли уберечься от невольной интимности. Годлив, несмотря на всю свою целомудренность, появлялась в капоте. Жорис чувствовал ее тело под облегавшими его широкими складками. По утрам у нее были растрепанные волосы, как если б она провела ночь в любовных ласках. Мало-помалу Годлив стала казаться ему женщиной, которой он обладал: она утратила таинственность. Это было результатом совместной жизни, ежедневных встреч.

Жорис понял произошедшую перемену. Когда он узнал, что Годлив не разлюбила его, он стал относиться к ней с бесконечной благодарностью за ее кротость и заботы. Он горько сожалел о потерянном счастье, все сильней желал поправить ошибку. Они были предназначены любить друг друга. Судьба разделяла их. Они должны исполнить свое предназначение и любить друг друга. Они должны были стать супругами. Этого не случилось. Но все же они могут соединиться.

Не раскаивалась ли судьба? Не хотела ли она заставить их поступать, как им захочется, поселив их под одной кровлей?

Они сдавались: быстрые взгляды, прикосновения рук… Они искали друг друга, избегали, снова встречались. Они прикасались друг к другу, боясь друг друга, и самих себя, и особенно свидетельницы, Барб, еще ни о чем не подозревавшей. Минуты бесконечности, кратковременных радостей, жемчужины, таящие в себе неземные восторги… Они долго наслаждались своей тайной любовью. Она казалась им восхитительной, еще более обостренной в силу неудовлетворенности. Это были слова, сорванные налету, почти поцелуи, пожатия рук за дверью – начало, самая лучшая часть вечного приключения. Завершение было невозможно и они не хотели его. Это было очаровательно: желать всего и ничего не достигать, жить в постоянном ожидании удобного момента, жать пшеницу по волосу.

Их счастье было драгоценно: это были сбережения, ставшие богатством.

Жорис чувствовал, что достиг расцвета, полноты жизни. Он ничего больше не хотел, ни к чему не стремился.

Он охладел к своим работам. Забросил те, что уж начал. В его рабочем кабинете валялись бумаги и циркули. На листах были начертаны неоконченные планы, проекты построек, застывшие в воображении. Он больше не работал и не брал новых заказов. Это его больше не интересовало. Ему надоели все эти старые дома, дряхлые фасады, которые он должен был молодить. Это были угрюмые предки, с трещинами, похожими на морщины старости, с дряхлыми серо-зелеными стеклами, печальными, как глаза, видевшие смерть. Он не хотел больше жить в прошлом. От соприкосновения с ветхостью сердце дряхлеет. Он хотел быть молодым, наслаждаться жизнью. Его привлекало только лицо Годлив.

Он уединялся с ее лицом, бродил по городу, поднимался на башню, праздный и счастливый. В нем не было больше горечи, он не искал одиночества, ему хотелось бы иметь друзей, присутствовать на праздниках.

Иногда он посещал братство святого Себастьяна. Он раньше пренебрегал этой обязанностью, возложенной на него званием старшины. Он посещал стрелков, хвалил их за ловкость. Вооружившись большими луками, они пускали верную стрелу в мишень или птиц, помещенных на верхушке высокой мачты. Ему нравился старинный живописный дом, с выложенной кирпичом башенкой, казавшейся румяной, как здоровое лицо. Все были оживлены, благодаря играм, бодрым разговорам, пенистому фламандскому пиву. Это был нетронутый уголок счастливой народной жизни, случайно сохранившийся расцвеченный облик прошлого. Борлюйт дружелюбно сближался с членами братства. Он приобрел популярность. Его окружали преданные друзья, восхищавшиеся им и любившие его.

Жорис стал навещать Бартоломеуса. Он не мог работать, преследуемый Годлив и любовью. Целыми вечерами он просиживал у художника, разговаривал об искусстве, курил, мечтал. Он уж давно не виделся со своим другом. Бартоломеус уединился, жил в затворе, чтоб всецело посвятить себя работе, своим фрескам: он смотрел на них, как на дело всей своей жизни и на завершение великой мечты о славе.

– Как дела? – спрашивал Жорис.

– Подвигаюсь. Изучаю детали, делаю наброски. Но ансамбль задуман.

– Покажи.

Борлюйт делал вид, что хочет встать и подойти к стенам, возле которых были нагромождены перевернутые холсты, таинственные, с крестообразными перекладинами рам. Бартоломеус тревожился, подбегал к ним, защищал их беспомощным жестом. Он никого не допускал к своей работе, не любил показывать наброски.