Звонарь

Теперь он приносил с собой жизнь. Голос Год-лив, это – сама Годлив. Она входила с ним в стеклянную комнату. Она невидимо присутствовала в ней, наполняла ее своим шепотом. Они говорили друг другу то, что говорят только на башнях и горных вершинах, на пороге бесконечного, в присутствии Бога.

Жорис играл для нее. Он рассказывал свою историю в колокольном звоне. Встречи со страданьем и со счастьем. Сначала жалоба басов, потоки торжественных звуков, черная вода, налитая в урны, вихри звона, говорящие о несчастье и бесконечном отчаянье. Потом белый полет маленького колокола, серебристый трепет голоса голубки, возвещающей спасение и радугу. Вся жизнь звонаря слетала к городу с башни.

По большей части он играл, не давая себе отчета в своей игре.

Но на этот раз он понимал, что Годлив была голубкой потопа, маленьким колоколом, просветляющим тьму несчастья. Слова, сказанные Годлив, больше не покидали его, поднимались с ним на башню, очаровывали его.

Он не спешил спускаться в жизнь, потому что жизнь поднималась с ним. Голос Годлив звучал возле него. Они были вдвоем. Жорис сидел там целыми часами, отвечая голосу, надеясь на лучшее будущее. Какое – он не знал. Он был слишком взволнован нежными словами, проникшими в его жизнь. Мало-помалу, мечта выяснялась. Маленький колокол, хрупкий и белый, пел все громче, приближался, ласкал его сердце. И в то же время пересыхали потоки торжественных звуков, черная вода больших колоколов.

Оставалась только огромная радость, в ней был трепет голубки, маленького колокола, слов Годлив, души Годлив. Душа Годлив была с ним.

Жорис чувствовал себя теперь озаренным новым блеском. Подобный заре, свет новой любви! Возвращение к жизни после потопа! Нежность второй любви!

Эта любовь была платонической, невинной. Он думал о Годлив, как думал бы о сестре, которая уехала ребенком: он считал ее мертвой и снова встретил.

Он представлял ее себе бодрой и утешающей, совсем не похожей на женщину, скорей на ангела-хранителя. В середине жизненного пути вторая любовь для людей страдавших отличается от первой. Она является прибежищем, нежным доверием, слиянием душ. Тело сначала молчит. Жорис не осмеливался коснуться Годлив мыслью, хотя б слегка не уважающей ее. Она была так стыдлива, в целомудренных платьях, таинственная, озаренная глубокой верой. Какая разница с его былой страстью к Барб! Он мог сравнивать их в башне: это колокол Соблазна внушил ему безумную страсть к ней. Он думал об этой любви со смущением и краской стыда, как думают о дурном проступке. Он искал ее тело, ее объятья на барельефах бесстыдного колокола. Теперь его охватывала бесконечная нежность к Годлив: он боялся колокола Соблазна, не подходил к нему, избегал его. Он ненавидел его, как урну грехов, как сатанинские чары, которые могли бы загрязнить и осквернить чистое видение. Годлив существовала для него, как душа. Она воплотилась в маленьком колоколе, белые звуки которого заглушали все колокола, являлись светлой музыкой, отражавшей в себе его жизнь.

IV

После полупризнания Годлив, ее грустного вздоха, Жорис почувствовал, что им овладела невыразимая кротость. Он был так несчастен, и вот кто-то жалел его, немножко любил его.

Что для него теперь грубость Барб, горести, сцены, беспокойные дни, ночи без любви? Год-лив была с ним, внимательная, любящая и, может быть, влюбленная. Она выдала себя, и слова ее жили теперь в нем, росли в нем, как листья на дереве. Годлив его не разлюбила. При этой мысли Борлюйт содрогался от волнения и ожидания. И от сожаления! Счастье прошло мимо них, и они его не удержали. Как могли они быть настолько слепыми? Какой мираж затуманил их взгляд? Теперь они видели ясно: они видели друг друга. Но было слишком поздно. Они могли бы слиться в одно существо. Теперь это было невозможно.

Тем не менее, Жорис восторгался, сиял, обновившийся, с ликующим сердцем. После слов Год-лив в нем зародилось что-то неожиданное и чарующее, то, что не было музыкой и – пело, что не было светом солнца и – освещало. Чудо весны любви! Да! Он опять полюбил, потому что сердце его стало новым и глаза новыми. Еще вчера жизнь была старой, поблекшей, изношенной от усилий и протекших столетий. Теперь она была новорожденной, тоже спасшейся после потопа, с девственными лицами и праздничной зеленью.

Новая любовь творит новый мир.

Очарование усиливалось еще тем, что Борлюйт чувствовал себя выздоравливающим. Представьте себе больного, долгое время бывшего жертвой припадков и страхов, измученного полутьмой в комнате, приторным запахом, диетой, лекарствами, лихорадочными мерцанием ночника, мыслями о смерти. И вдруг – жизнь, исцеление: та, что была сиделкой, становится возлюбленной.

Жорис перешел из комнаты смерти в комнату любви. Он полюбил.

Сначала его просто-напросто волновало присутствие молодой женщины в его доме. Потом это стало любовью, опьянением, взаимной страстью.