Звонарь

Нервное состояние Барб обострялось все резче. Она похудела. Ее лицо стало мертвенно-бледным. Из-за пустяка: разбитой вещи, ухода служанки, замечания – она раздражалась. Дом содрогался от бурь. Жили в ожидании громовых раскатов. Жорис и Годлив должны были следить за каждым своим словом и движением, относиться к ней с безграничным терпением, покоряться, как колосья ветру. Для Годлив это было легко. Она с детства привыкла к бурному характеру своей сестры. Ее врожденная кротость оставалась неизменной, подобно замерзшей воде, которую не возмутят никакие порывы ветра. Жорису было трудней подчиняться всем этим капризам, скачкам, игре настроений. Жизнь была ненадежной. Кроме того, нервность заразительна. У него иногда не хватало сил подчиняться, в нем просыпалась гордость мужчины. Но он сейчас же отступал. Барб, не привыкшая встречать сопротивление, приходила в безумную ярость, начинала ругаться, кидалась на него. Однажды, вне себя, опьянев от гнева, она бросила ему в лицо ужасную угрозу хриплым, страшным голосом: «Я тебя убью!»

Жорис испытывал глубокую жалость к этому бедному существу, вне всякого сомнения, ненормальному.

Кроме того, он был так далек от нее, затворился в себе, в тайниках своей души, в последней комнате души, недоступной для других. Там он встречался с Годлив, молчаливо улыбался своей любви. Какое ему было дело до всего остального? Барб, после припадков, чувствовала себя совершенно разбитой – комок мяса и нервов, парус, упавший с мачты. Она долго лежала, бледная и неподвижная. Она страдала: болезнь подтачивала весь ее организм. Вдоль ее ног как бы тянулись нити, закручивались в коленях, спутанными клубками подкатывались к горлу и душили ее.

Она жаловалась Годлив:

– Я больна! больна!

Ее голос звучал, как ласковое щебетанье, ослабевал, как голосок больного ребенка, зовущего на помощь. Она вся сжималась, ей хотелось бы прижаться к кому-нибудь, согреться.

– Мне так холодно!

Годлив смягчалась, ласкала ее, окутывала шалями, обнимала. От прикосновения ее рук Барб успокаивалась, словно под влиянием невидимых токов. Она начинала давать себе отчет в своих поступках и, казалось, стыдилась их:

– Я сама не знаю, что говорю.

Годлив сообщала об этом Жорису, желая утешить его, исцелить, сблизить их, чтоб, по крайней мере, добиться хоть мира, если не прощения. Он отвечал печально:

– Она причинила мне слишком много горя. Сознательно или бессознательно – она истерзала мое сердце.

Годлив старалась воздействовать на сестру, кротко бранила ее:

– Ты сама страдаешь и других заставляешь страдать.

Барб, не совсем успокоившаяся, возмущалась, начинала снова жаловаться и сердиться, накидывалась на Годлив. Она стала враждебно относиться к ней, обвиняла ее во всяческих несправедливостях и проступках, считала оскорбительными все ее слова.

– Я хочу умереть!

Она быстро раскрывала окно, словно хотела выброситься из него. Потом схватывала шляпу и, кое-как набросив на плечи накидку, убегала из дому. Она направлялась торопливыми шагами к каналам и прудам, находившимся в окрестностях города. По ее виду можно было подумать, что она хотела утопиться и выбирала удобное место. Жориса предупреждали, и он бросался догонять ее с таким бледным лицом, словно сейчас готов был лишиться чувств. Сердце его громко стучало. Он бежал, терзаемый страхом скандала и начинавшей мало-помалу зарождаться в нем жалостью к Барб. Он знал, что не любил ее больше, но не мог без ужаса подумать о том, что вдруг увидит ее мертвую, окровавленную, на камнях, или обвитую водяными травами, подобную Офелии.

Несмотря ни на что, он вспоминал о начале своей любви к ней, представлял ее себе под белой фатой невесты, думал об ее красных губах.

Барб теперь часто страдала мучительной меланхолией. Это еще сильней внушало к ней жалость. После припадков наступал период угнетенного состояния. Она, казалось, появлялась из-под развалин. Или долго-долго блуждала под дождем. В ней чувствовалось что-то увядшее. Глядя на нее, можно было подумать, что она потерпела крушение на море и видела смерть.

Она словно сожалела о том, что спаслась и вернулась домой.

– Я вас стесняю, – говорила она иногда Жорису. – Мы несчастны. Было бы лучше, если б я умерла.

Жорис вздрагивал. Она не могла догадаться об его любви к Годлив: эта любовь таилась в глубине души его. Но разве нет ясновидящих? Он обходил молчанием эти слова, внушавшие ему страх и касавшиеся того, о чем он не хотел думать.