Звонарь

Однажды Борлюйт рассчитывал встретиться лицом к лицу с самой толпой. Он осветил в газетах систему интриг, подкопов, подпольную работу. Лига «Брюгге – Морской порт» ответила, призывая всех, назначая собрание, на котором будет рассмотрено положение дел, будут разобраны вопросы о принятых планах, размерах кредита, обещанной поддержке.

Были повсюду расклеены афиши на фламандском языке. Везде виднелись слова, шокировавшие, как кощунство, набожное спокойствие улиц: «Огромный митинг». Его шокировал также и повод для созыва собрания. Члены лиги хорошо знали, что они ничем не рисковали, ввиду безмятежной апатии горожан, которые лишь мельком взглядывали на крикливые объявления, остерегаясь вмешиваться в это дело. Фаразин предвидел, что Борлюйт воспользуется представлявшимся случаем. Он-то и придумал созыв собрания, надеясь, что его враг попадется в ловушку. Борлюйт, действительно, не колебался. Он был охвачен мужеством, радостью сразиться, наконец, с толпой лицом к лицу, с поднятым забралом, после стольких стычек под прикрытием рвов и окопов. Наивный мечтатель, он думал, что соберется весь народ Брюгге, что он убедит его, заставит преклониться перед красотой города. В дни, предшествовавшие собранию, Борлюйт был погружен в приготовления. Он созывал наиболее ревностных сообщников из числа членов братства святого Себастьяна, наиболее враждебно относившихся в затеянному предприятию, так как оно угрожало старинному зданию братства.

Он надеялся, что все члены будут сопровождать его, возмущаться вместе с ним против вандалов и похоронят проект при взрывах смеха и издевательств. Ведь смех влияет так же, как и негодование. Борлюйт упросил своего друга Бартоломеуса нарисовать карикатуру. Это было в большой тайне, потому что проект «Брюгге – Морской порт» пользовался покровительством всех городских властей. Художник зависел от них: они ему заказали фрески для готической залы для Городской думы, фрески эти еще не были приняты и оплачены. Бартоломеус тоже дрожал от негодования при мысли, что хотят изменить вид города, сделать его шумным, разрушить старые, возвести новые постройки – и все это ввиду низменной жажды денег. Он согласился и набросал сатиру, очень простую, в народном духе, наивную и сильную, как жалобная песнь: он изобразил людей, бегущих со своими домами на спине – они направлялись к еле заметному вдали морю, удалявшемуся при их приближении, в то время как дома разваливались и падали с их спин грудой камней.

Раскрашенный рисунок был расклеен на стенах рядом с афишами, возвещавшими о митинге лиги. Это был ответ, борьба тем же оружием: никто из противников не уступил.

Борлюйт жил в атмосфере, насыщенной героизмом. Как он презирал теперь жалкие горести, которым раньше придавал такое значение: гнет Барб, грусть о Годлив. Все это было таким низменным, преходящим, ничтожным! Теперь ему некогда было вслушиваться в самого себя, страдать от смены настроения, изучать свою душу. Он жил вне себя, слившийся, как с бурей, с деятельностью. Он перестал страдать от сознания своего одиночества. Он принадлежал другим. Он становился множеством…

Утром, в день митинга, он поднялся на башню. Колокола запели воинственную песнь. Маленькие колокола тоже угрожали. Бронзовые колокола объединились против тех, кто хотел восстановить порт, воздвигнуть мачты, на которых звуки будут спотыкаться.

Потом это стало гимном надежды, грусть Брюгге разливалась над крышами серой мелодией, гармонировавшей с небом, водой и камнями.

Наконец, наступил вечер. Борлюйт рассчитывал, что придет в сопровождении целой толпы стрелков святого Себастьяна. К нему присоединились только двое. Войдя в зал митинга, он увидел, что публики было мало. Представителей народа не было совсем. Пришло только несколько мелких коммерсантов, зависевших от администрации и явившихся поневоле. Зато лига «Брюгге – Морской Порт» была в полном составе. Члены ее восседали вдоль стола, покрытого зеленым сукном, на столе горели маленькие лампы. Зала имела мрачный вид, со своими деревянными скамьями, стенами, выбеленными известью, погруженная в полумрак. Немногочисленные присутствовавшие молча ждали с неподвижными лицами, выровненные, как на картине. Все чувствовали себя нехорошо, словно подавленные мраком катакомб, где слова боятся самих себя, блекнут, умирают, не родившись. Слышался только шелест бумаг – документов и отчетов – которые перелистывал Фаразин, сидевший за столом.

Борлюйт приготовился к борьбе, по он думал совсем о другой борьбе. Эта зала казалась похоронной залой: тени входили, садились и не двигались, как воскресшие мертвецы, снова побежденные смертью. Это и был «огромный митинг», о котором возвещали с таким треском?