Звонарь

– Брюгге был бы местом паломничества для избранных со всего мира. К нему стекались бы, как к священной могиле, к могиле искусства. Он был бы королем смерти. Втянувшись же в коммерческие проекты, он обезобразится и скоро станет изменником скорби!

Борлюйт сел. Фаразин, желая уничтожить впечатление, воскликнул:

– Рассуждения артиста!

Артист! Он употребил верное слово. Лицемерная похвала, венок издевательства! Артист! Этого эпитета достаточно, чтоб обесценить человека во мнении провинциалов.

Фаразин это знал. Удар был рассчитан верно. На лицах президента и партизан проекта появились довольные улыбки. Что касается присутствовавших, они, отуманенные курением, уставшие от долгих речей, робко сидевшие на выровненных скамьях, ничего не поняли в цифрах и периодах и ждали, нетерпеливо желая скорей вернуться домой.

Никто больше ничего не говорил. Маленькие лампы зачадили. Все встали.

Борлюйт вышел, смешавшись с публикой… В вестибюле она столпилась темной массой, чем-то нерешительным, бессознательным, молчаливо скользящим – и скоро развеялась.

Борлюйт вышел, сопровождаемый двумя стрелками святого Себастьяна, они остались ему верными, но молчали. Он скоро с ними расстался и пошел по улицам Брюгге, испытывая наслаждение от сознания своего одиночества. Он отгонял от себя, как кошмар, воспоминание о только что виденных им призраках, бывших его врагами. Ему казалось, что ничего этого не было. Но он скоро вернулся к действительности.

Он вспоминал все подробности этого вечера, свою ненужную речь, тусклые силуэты публики, злобные взгляды Фаразина и предводителей лиги. Только их лица были живыми в этот вечер. Предводители были трибуналом. Борлюйту казалось, что он только что выслушал… смертный приговор красот Брюгге! Все было заранее предусмотрено. Приговор был уже заготовлен. Все было бесполезно. Их проект будет осуществлен. Борлюйт не мог этому помешать: он ничего не мог, он не убедил никого. Это было так же невозможно, как победить ночной туман, затоплявший город, волновавшийся над каналами. А! Толпа! Сражаться с толпой! Возбуждавшие его раньше мечты! Все расплылось в дыме. И его речь, такая пламенная, на которую он возлагал столько надежд, расплылась в облаках дыма, как легкий дымок.

III

Между Борлюйтом и городскими властями возгорелась война. Большинство членов магистратуры было заинтересовано в предприятии. Борлюйт их выдал. С этих пор они стали смотреть на него опасливо, как на изменника. К нему относились, как к плохому гражданину, врагу общественного благосостояния. Во враждебных ему газетах не скупились на оскорбления по адресу его и его друзей. Его осаждали бесконечными анонимными нападками из-за угла.

Братство святого Себастьяна ежегодно получало субсидию, оно покупало серебряные вещи, раздаваемые, как призы, на конкурсах стрельбы. На этот раз субсидию отменили, желая огорчить Борлюйта и гильдию: она, по-видимому, была согласна с его взглядами и недовольна проектом.

Но, главным образом, стали атаковать художника Бартоломеуса. Он был близок с Борлюйтом. Кроме того, подозревали, что он был автором карикатуры, на которой были изображены граждане Брюгге бегущими к морю с домами на спинах.

Он кончил свои фрески, заказанные ему для готической залы Городской думы. Таким образом, представился случай начать преследование.

Художник работал над ними несколько лет и еще ни разу не показал их никому, даже Борлюйту. Они были выполнены в гармонии со стилем здания, цветом стен и деревянной резьбы, изгибами потолка, сумрачным светом, проникавшим сквозь стекла окон.

Бартоломеус водворил их на предназначенное им место и, несмотря на свое всегдашнее недовольство самим собой, остался удовлетворенным. Он был даже удивлен: фрески, казалось, углубляли душу в мир грез и являлись образами вне времени.

Увидев их, Борлюйт нашел их великолепными, взволновался, пришел в восторг.

Они были видением, словно столетние стены стали сквозными и делали видимыми грезы камней.

Бартоломеус изобрел новый способ стенной живописи. Фрески виднелись сквозь туман, как они должны представляться взгляду сомнамбулы, как они запечатлеваются в памяти. Человеческое исчезало в них. Камни старых набережных чахли, как захиревшие цветы. Колокола блуждали, как старушки. Люди казались символами вечных движений, красоты бесполезных движений.

В качестве городского архитектора Борлюйт присутствовал при водворении фресок. Он созвал комиссию изящных искусств, чтоб она приняла их. Он явился и сам, с одним из старост и несколькими советниками. Они отнеслись неодобрительно, вознегодовали.

Спрашивали разъяснений у присутствовавшего при этом Бартоломеуса.

– Каков сюжет ваших фресок? – спрашивал староста.

Художник повел их на средину залы. Помолчав немного, он стал объяснять, взволнованный, словно забыв об их присутствии:

– Все это составляет одно целое. Симфония Брюгге, серого города. Лебеди и бегинки с одной стороны, колокола и плащи с другой. Эти образы заключены в пейзаж, являющийся продолжением и завершением.