Звонарь

Борьба за Бартоломеуса была победоносной стычкой после стычки, произошедшей в вечер митинга, закончившийся поражением, невидимые враги победили тогда в дождливую ночь. Война будет продолжаться – война против морского порта, за искусство и идеал, за красоту города… Красота Брюгге, еще не завершенная, была его произведением, его каменной фреской. Он будет за нее бороться, как Бартоломеус за свою – против тех же врагов.

Деятельность! Деятельность! Счастье быть одиноким и побеждать! Может быть, он еще восторжествует. Но сколько препятствий, как многочисленны враги! Борлюйт это понимал и думал не без грусти, что великие люди должны выдвигаться, рассчитывая только на свои одинокие силы.

IV

Борлюйта воспламеняла мысль о героической деятельности. Его скоро заставили замолчать, принудили замкнуться в сонной жизни, полной мрачных раздумий о поражении.

Безрассудный и порывистый, он забыл, что зависел от города и городских властей, с которыми затеял войну, протестуя против морского порта, защищая своего друга Бартоломеуса.

Ему суждено было искупить это. В скором времени коллегия известила его, что в виду его враждебного отношения к властям, с него слагают звание городского архитектора.

Для Борлюйта удар был ужасен. Это было безвыходно и бесповоротно. Как оно было кратковременно, опьяняющее наслаждение деятельностью! С ним живо покончили. Он был убит! Ему отомстили низко! Он должен был это предвидеть и быть осторожней. Но мог ли он позволить убить свою мечту? Он обратился к деятельности только потому, что на этот раз она сливалась с его мечтой. И теперь, главным образом, был побежден не он – была побеждена мечта о красоте Брюгге. Он был ее верным стражем, неутомимым слугой. Сколько работ было не выполнено! Сколько еще надлежало предпринять их! Теперь они были неосуществимы, они погибли. Он, было, мечтал о реставрации академии, такой же совершенной, как отеля Груунтууса. Сколько фасадов дожидались его прихода: он должен был явиться к ним, полный усердия, как хирург и акушер, должен был выслушать их, присутствовать при рождении изваянных ангелов, странных уродцев, детских лиц. Никто кроме него не обладал – и не будет обладать – искусством реставрировать, не подновляя, соединять и обнажать детали, не изменяя их, распознавать под паразитным налетом настоящую кору камней.

Теперь его дело погибнет. На его место назначат какого-нибудь каменщика.

Только эти соображения огорчали его. Он был богат и равнодушно относился к утрате жалованья, почести его тоже не прельщали. Он всегда взирал на жизнь с высоты. Он страдал только от сознания, что его дело погибнет, старинные здания будут реставрироваться грубо, жалкие подделки под старину убьют в городе созданную им серо-розовую гармонию.

У него отняли дело создания красоты Брюгге, то дело, для которого – только для него – он жил, жертвуя ему своим временем, всеми своими желаниями и чувствами. Ради него он отказался уехать, бежать, когда его семейная жизнь сделалась невыносимой. Он мечтал завершить это дело, увенчать его последними гирляндами изваяний. Теперь ему нечего было делать. Это его терзало, как если б у него украли дочь в ту минуту, когда он хотел облечь ее в прекраснейшую одежду.

Отставка Жориса очень разгневала Барб. Она осыпала его горькими упреками, обвиняла в легкомыслии, в слепоте. У нее в руках очутилось новое оружие против него. Она объявляла, что это бесчестие, падавшее и на нее тоже. К ней будут относиться насмешливо, колоть ее оскорбительными намеками. Расстроенная этим случаем, она впала в страшную ярость. Она не успокаивалась, при каждом удобном в случае она устраивала сцены. Она преследовала его оскорблениями, бесконечными упреками. Вспоминала историю с Годлив, низкую измену. Ее здоровье сильно ухудшилось. Она часто билась в нервных припадках, с помертвевшим лицом, со сжатыми губами, похожими на окровавленную царапину. Казалось, что ее хотели распять на горизонтально лежавшем кресте, и она защищалась.

После обмороков, она нарушала молчание дома зловещими криками, потом разражалась слезами и жалобами. Она призывала смерть, высказывала свое отвращение к жизни.

Вернулись тяжелые дни. Она, как прежде, подбегала к окну, распахивала его с бешенством, угрожала выброситься. Она, как прежде, выбегала из дому, торопливо шла по набережным, гляделась в воду с мостов, словно на нее смотрела оттуда она сама, выздоровевшая, спокойная, являя образ, на который она могла бы походить, на который будет походить…

Жорис догадывался, что ее терзала мысль о самоубийстве. Он бежал вслед за ней, боясь скандала. Он носил древнее имя и не мог допустить, чтоб оно было запятнано кровью. Кроме того, он знал, что его ежедневно будут преследовать укоры совести, если Барб покончит с собой. Он обладал сердцем, жившим прошлым.

Барб причинила ему много страданий. Но он знал, что, если потеряет ее, любовь к ней вернется, он будет грустить о ней, грустить о тех днях, когда он любил ее, когда у нее были красные губы.