Звоны Второго Иерусалима

Для меня тогда это было: самым уютным местом в Киеве. Я вдыхал здесь пьянящие запахи осени. Буйство ее красок, оценивал наравне с картинами художников, выставленными здесь на продаж. Мне кажется, что время, прожитое там, не входит в строки жизни. Об этом я говорю своему хорошему знакомому, художнику и поэту Василию Федоровичу. Друзья называют его «Цианистым калием». Очевидно за то, что похоронил двух жен, и живет с третьей. У него четверо детей. Он поэт, как и многие здесь. Богема наложила не него свой неповторимый шарм, в душе, мне кажется, это добрый слегка застенчивый человек, который выставляет здесь свои стаканы и стаканчики. Свои шедевры он подписывает громкими именами: «Тайная вечеря», «Любовь», «Президент». Он огорошил меня тем, что при первом знакомстве, признался, что он дальтоник.

— Я дальтоник. Я не различаю цветов, — сказал он всерьез. Только глаза выдавали глубоко сидящую в нем иронию.

Потом мы пили водку, сидя на склоне Днепра за карикатурным памятником Шевченко. Он подарил мне четыре своих шедевра.

— Куда я повешу их? — Спросил я. — Я живу в общежитии. У меня нет ни одной стены.

— Ну, найдешь место, — сказал он, уклончиво.

Чтоб отблагодарить его за «картины», я пригласил его в кафе. Я купил бутылку «Хортыци».

Я спросил у него:

— Можно ли научиться писать картины?

— Так вот зачем ты меня сюда привел? — спросил он, и сделал понимающий вид.

Потом глаза его закрылись, и он окончательно вырубился.

Мы тащили его с барменшей по крутым ступенькам лестницы, ведущей из полуподвального кафе. Несмотря на свой небольшой рост, художник оказался тяжелым дядькой. Мы посадили его на асфальт, прислонив спиной к стене. Над домами, как раз, взгромоздилась луна, брызгая серебряным светом. Василий Федорович стал похожим на человека, присевшего отдохнуть. Хотя дыхания не было видно. Рядом с ним, положили ящик с картинками.

Я очень торопился в общежитие, намереваясь успеть до закрытия…

Через неделю я встретил его друзей художников. Я спросил в первую очередь о Василии Федоровиче:

— Жив ли, он? — Я рассказал им, в каком состоянии оставил я его возле кафе.

— А что с ним случится. Разве это впервые! Уже на следующий день продавал свои картины. — Был ответ.

Я иногда еще встречаюсь с ним. Он показывает мне свои стихи. Он пишет о водке. Он не закрытая страница моих впечатлений…

Потом — снова звонок журналиста…

Они напечатали в газете какую-то нелепую переделку моего рассказа о Лавре. Я невольно стал продолжением той оголтелой лжи, которую распространяли в Украине приверженцы «русского мира» о своей церкви, о «московском патриархате». В редакции не рассмотрели во мне правдивого сказателя.

Мы договорились о новой встрече. Журналист просил принести мне план: о чем бы я хотел писать для их газеты.

…Я ждал его на выходе из станции «Печерская», напротив Центризбиркома. Смотрел на толпы «коалициантов»…

Для них играла советская музыка; бурлили в мегафон речи заигранные шпионы и подстрекатели.

В скором времени, подошел журналист. Им оказался молодой и достаточно упитанный человек: с мягкой и рыжей бородой. Он взялся нахваливать напечатанный у них «мой» рассказ о Лавре. В его словах, я уловил четкую интонацию самодовольства (очевидно насилие текста не обошлось без его участия). Возможно, что процесс изнасилования был групповым. Появилось ощущение скверны на душе.

— Это не мой рассказ. Это какое-то крошево из моего рассказа, — сказал я.

— Мы не могли напечатать все. Нельзя печатать то, что в Лавре живут женщины. С твоего рассказа выходит, что там, где деньги — там и женщины, — сказал журналист.

— И чем больше денег, — тем они красивее и породистее, — уточнил я: — Я жил в Лавре. Рядом с нашей кельей жила какая-то пожилая женщина. К тому же Лавру посещает много паломниц.

— Нас могут затаскать за это по судам! — возразил он.

— Это же литература, — сказал я. — Даже во времена средневекового мракобесия, пишущие люди делали свое благое дело. Не только изобличали лжецов, но и призывали других говорить правду, несмотря на тяжелые последствия.

«Это время похуже будет». — Эту фразу он не сказал, хотя она и очень напрашивалась.

Потом он перечитал мои опубликованные рассказы, благо их было немного.

— Ты настоящий писатель! — похвалил журналист.

….А потом в Киев явилась настоящая весна. Распустились белые соцветья каштанов, и Киев снова превратился в сказочный город. Киев стал походить на небесный град, на бесценное сокровище, хоть возьми, и укради его, вместе с золотоверхими храмами, ультрасовременными постройками, восхитительной древностью и потрясающими видами с высоких днепровских круч.

Несмотря на тот смрад, который исходил от митингующих «коалициантов». С примесью мыслей о том, что это дерьмо к светлому лику столицы никогда не пристанет.

…Потом я ездил на могилу нашего великого Тараса Григорьевича Шевченко, — нашего пророка и гения (меня просил журналист).

Я же ездил туда по зову своего сердца. Я давно хотел поехать на эту могилу.

В Канев, я отправился от Контрактовой площади, что на Подоле, «грачом».