Звоны Второго Иерусалима

…По дороге, видел обильные украинские поля. Это были кем-то ухоженные поля, с яркими сочными красками — зеленые озимых и желтые соцветья репака. А над ними — глубокое синее небо…

Канев был по-своему очень уютный, красивый городок; со своим провинциальным шармом. На его улицах ровными рядами цвели каштаны. Я бы долго мог восторгаться этой весенней напыщенностью, подводило качество дорог.

На небольшом рынке торговки продавали вяленую и копченую днепровскую рыбу. Большие копченые лещи лежали запросто так; и каждый желающий мог их купить. Здесь же лежало сало и домашняя колбаса.

Я ехал на могилу Кобзаря в тряском бусике. Местные женщины судачили о дачных участках. Мне не передавалось их весеннее настроение. Может потому, что я настроил себя на более высокий лад — на встречу с духом великого Поэта.

…Под горою, возле административных построек, стоял автобус. В него грузили вещи какой-то экспозиции.

Помню, что представился «корреспондентом» и «вольным художником».

Женщина, назвавшая себя научным сотрудником, стала набивать карманы мне газетами и буклетами их предстоящей выставки. Очень сетовала на то обстоятельство, что она должна торопиться, и, собственно, не сможет уделить мне надлежащего внимания:

— Сьогодни понэдилок. У нас выхидный. Выбачаюсь, алэ я змушэна тэбэ полышыты. У нас выставка. Мы дужэ спишым…

…Потом я подымался на гору. Испытал, наверное, все те же светлые чувства, которые испытывает там в своей душе каждый украинец.

Я не стал углубляться в состояние своей души. Я написал новеллу о том, что лежало в памяти; лежало давно невостребованным грузом. У нас в селе жил Валерик Ж., который давно уже помер. На момент смерти, ему было 92 года. Чуть снег с земли, он ходил босой, живя в полуразрушенной хате, в центре села. Хотя им же, зачем-то, была приобретена новая добротная хата.

Однажды мой отец пригласил его заколоть порося. Управившись с работой, мужики выпили, стали разговаривать. Валерик начал рассказывать о волках. В этот момент он и сам был похож на волка — одинокого, страшного. Многие побаивались его в селе. В молодости он, говорят, настоящим бандитом был. Я помню только, что он воровал возле клуба велосипеды.

Увидев в отца «Кобзарь». Он стал наизусть читать стихи Шевченко. Читал вдохновенно, вперяя в пространство пылающий взгляд, он угрожал кому-то поднятым кверху пальцем. В тот момент он преобразился, выглядел настоящим бунтарем. Поэзия сделала его таким. Кто б мог подумать?

…Потом журналист опять вызвал меня к себе…

…Мы сидели в его маленькой квартирке, где-то в районе улицы Щорса. Дверь балкона открыта настежь, и теплый весенний ветерок нес прохладу в заваленную книжной продукцией комнатушку…

Журналист долго возился с моим компьютером; что-то у него не выходило. Он начал скачивать мои файлы…

…Потом я навсегда потерял его след…

… Я понял, что киевская весна закончилась. Самое время писать новый рассказ.

14 — 18 июня 2007 года.

Противостояние

1

Отношения, со своим старшим братом, я вынужден буду рассматривать через призму социального противостояния.

Во все критические моменты, возникающие в насыщенной событиями жизни, мой, старший на восемь лет брат, Юра, предприимчиво, занимал сторону моих недоброжелателей (это еще мягко выражаясь).

Визуально, мой братец выглядит пожиже моего (весящего центнер с гаком), — сказывается то обстоятельство, что у нас были совершенно разные отцы. Несмотря на свою физическую хлипкость, брат не упустил не единой возможности, улучшить свой социальный вес, если дело касалось моего унижения. Очевидность того, что кто-то в селе, был постоянно заинтересован в этом, мотивируя его прилежание.

В свое время, он заочно окончил Сумской педагогический институт имени Макаренко, уже имея, на то время, диплом Конотопского индустриально-педагогического техникума.

Помимо преподавания каких-то второстепенных предметов в школе, — он содержал достаточно крупное, — по меркам убитого (колхозом) села, — натуральное хозяйство; настойчиво продвигаясь к взлелеянному в мыслях благосостоянию. Он возился с крупным рогатым скотом; обрабатывал землю примитивными сельскохозяйственными приспособлениями; завел неплохую пасеку. Со временем — обзавелся, даже, круглой фермерской печаткой.

В это же время, кто-то (что-то?) надоумил(о) его вести себя со мною так, словно мы рейнкарнировались в пределах XVII–XIX веков, — я был его крепостным, а он — моим помещиком. Со стороны, это смахивало, понимаю, на какую-то заигранную (мело)драму. Колхозные утырки, думаю, наблюдая всю эту возню, всячески поощряли его способность: превратить обычную родственную связь, в преднамеренное противостояние.

Никакой классовой враждебности, я к нему не испытывал, относясь, скорее всего, ко всем этим ролевым играм, как к непреднамеренному шутовству в театре абсурда. В своих мыслях, я давно уже отправил всех этих надзирателей за дальний лес.