Звук падающих вещей

Элейн решила, что это лучший подарок, который только можно вообразить, и что еще ни один волонтер Корпуса мира не добирался на самолете к месту своего назначения. Самолет трясся от порывов ветра. Они сели. «Это моя новая жизнь, – подумала Элейн. – Я только что приземлилась в новой жизни».

Так оно и было. Они отметили медовый месяц прибытием на место ее работы, первыми задачами нового волонтера: попытками провести канализацию туда, где ее не было, первыми встречами с местными лидерами. Элейн и Рикардо позволили себе роскошь – это был подарок ее одноклассников по ЦИАУК – провести пару ночей в гостиничке для туристов в Ла-Дораде в компании семей из Боготы и скотоводов из Антиокии, и этого времени им хватило, чтобы подыскать себе одноэтажный дом по разумной цене.

Дом – явный шаг вперед с тех пор, как они поженились, особенно по сравнению с ее комнатушкой в Капаррапи, – был розовым, как лосось, у него даже был внутренний дворик площадью девять квадратных метров, о котором давно никто не заботился, так что Элейн немедленно начала его обустраивать. Она обнаружила, что теперь, в новой жизни, она по-новому ощущает себя по утрам, просыпается с первыми лучами солнца и наслаждается прохладой, прежде чем ее начинает пожирать жестокая дневная жара.

«Я принимаю холодный душ ранним утром, – писала она дедушке и бабушке, – и это я, которая жаловалась на холодную воду в Боготе. То, чем здесь пользуются для купания, называется тотума[43]. Посылаю вам фото».

В первые же дни она раздобыла себе то, без чего никак было не обойтись: лошадь, чтобы добираться в соседние деревушки. Конягу звали Тапауэко, но имя оказалось таким трудным для Элейн, что она в конечном счете переименовала его в Трумэна; у него было три скорости: медленный шаг, рысь и полевой галоп. «За пятьдесят песо в месяц, – писала Элейн, – один крестьянин заботится о нем, кормит и приводит ко мне каждый день в восемь утра. У меня волдыри на попе, болит каждый мускул, но я езжу все лучше и лучше. Трумэн разбирается в этом больше, чем я, и помогает мне учиться. Мы хорошо понимаем друг друга, а это главное. С лошадью ты учишься лучше планировать время. Ни от кого не зависишь, и это дешевле. В „Великолепную семерку“[44] меня пока не возьмут, но я не теряю надежды».

Она также завязывала знакомства с помощью добровольца, своего предшественника, невысокого парнишки из Огайо (он не глянулся Элейн с самого начала: носил окладистую бороду и был совершенно безынициативным). Список нужных людей состоял из тридцати имен: там был священник, главы самых влиятельных семей, алькальд, землевладельцы из Боготы и Медельина – что-то вроде невидимой власти: им принадлежали земли, но сами они никогда здесь не бывали, они получали доходы, но не платили налогов; по ночам в супружеской постели Элейн сетовала на это, а еще на то, что в Колумбии все считали себя политиками, но ни один политик не хотел сделать хоть что-нибудь для всех остальных.

Рикардо вел себя так, будто всегда здесь и жил, открыто посмеивался над ней, называл ее наивной гринго, а поиздевавшись над ее претензиями – ах, добрая самаритянка в третьем мире – скорчив невыносимо снисходительную мину, напевал с чудовищным акцентом: «What’s there to live for? Who needs the Peace Corps?» И чем больше возмущалась Элейн, которую уже не забавлял сарказм этой песенки, тем с большим энтузиазмом он пел: «I’m completely stoned, I’m hippy and I’m trippy, I’m a gypsy on my own»[45].

– Пошел ты, – отвечала она ему по-английски, и он прекрасно понимал куда.

За пару дней до Рождества после долгой и безрезультатной встречи с местным доктором Элейн вернулась домой, умирая от желания принять душ и смыть с себя пыль и пот, и обнаружила, что у них гости. Смеркалось, тусклым светом зажигались окна соседних домов. Она привязала Трумэна к столбу и, пройдя через садик, зашла на кухню. Пока она искала колу в холодильнике, услышала голоса. Говорили в гостиной, а не в спальне, и поскольку это были мужские голоса, она решила, что кто-то из знакомых неожиданно зашел поглазеть на американку. Это уже случалось и раньше: колумбийцы, жаловалась Элейн, считали, что работа Корпуса мира заключается в том, чтобы делать за них то, что им самим делать лень или трудно.

– Это колониальный менталитет, – жаловалась она Рикардо, когда они говорили об этом. – Они за столько лет настолько привыкли, что кто-то другой все за них сделает, что от этого быстро не избавишься.