Звуки, которые нас окликают

Вагоновожатая выскочила к автобусу — разбираться.

А пассажиры всё больше шумели, только-только, думали, пробку проскочили, хитрый путь нашли, ан нет. Масла в огонь добавляла духота. О стёкла вагона бились вялые мухи, снующие туда-сюда пассажиры поднимали с резинового пола пыль.

— Всё, дала расписку, едем! — Вагоновожатая мышкой юркнула в кабину, закрылась. Прозвучал резкий звонок, загрохотали трамвайные двери. Вагон осторожно пошёл по рельсам. Поворот на 24-й Северной без зеркала грозил новой аварией. В динамиках послышалось: «Помогайте, товарищи!»

В салоне переглянулись, мол, чем помогать-то? Женщины, мужчины, дети — все отложили на сиденья сумки.

Кондуктор, женщина в огромных очках, выстроила пассажиров в линию от хвоста до головы трамвая, сама встала у заднего окна, скомандовала: «Начинаем!»

«Давай! — потянулось по цепочке. — «Поехали!»

Рядом с закруглением рельсов некстати замер чёрной глыбой солидный джип. Его водитель опасливо покосился на лица пассажиров трамвая. Вагон стал красться мимо, «голова» его потянулась влево. Колёса заскрипели, захрустели, будто давили на рельсах сахарный песок.

— Осторожнее, по-нем-но-гу, — звучали голоса. — Стой, поток сдвинется! — Можно!

Железная коробка замирала, оттопырив красный хвост. Поток сдвигался, трамвай ехал дальше.

Обычный поворот занял больше пятнадцати минут, но наконец был завершён. Обрадованные пассажиры даже зааплодировали друг другу, дружно и громко. Женщина в платке смахнула пот со лба.

Седовласый мужчина, выходя из трамвая, даже пожал на прощание кондуктору руку.

Андрей тогда ушёл с рельс, дойдя до нужного светофора. Что было с ним дальше, я не знаю. Что было с вагоновожатой седьмого трамвая, с его пассажирами, с классом и классной руководительницей Андрея — тоже не знаю. Хочется верить, что и родители Андрея, и его приятель с последней парты, и Светка из параллельного (будем надеяться, что она есть), и даже женщина из пекарни, в которой Андрей покупал что-то, — все они поняли, узнав о произошедшем, что Андрей им, на самом деле, не совсем безразличен.

Поддержка бесценна. И если чтобы выпросить её, приходится лезть под трамвай, то чтобы подарить, точно не нужно.

Холодно? Я знаю.

СЕНЮИЧ

Побывать в Тарусской даче Паустовского для меня — почти как увидеть Париж и умереть. (По Эренбургу, от счастья.)

Я подлетела к калитке цвета прошлогодней листвы быстрее всех, прочитала вывеску. Тырк — закрыто. У дома — оранжевый лилейник и черёмуха, за ними, в белой оконной раме, — красная и розовая герань, а дальше — молчаливая пелена тюля.

На стук никто не откликнулся, и мы, так долго стремящиеся сюда, постарались насытиться меньшим: подпрыгивали, фотографировали, глазели в щели.

Увидев тропинку, уходящую за дом, обошли по ней сад вдоль забора. В низине текла Таруса, совсем мелкая, каменистая, а над ней, как было обещано в сказке, виднелась зелёная беседка — тот самый скворечник, в котором работал Паустовский.

Вдруг: между сетчатым забором и землёй — щель. Я поднялась по склону и пролезла в сад. Ребята последовали за мной.⠀

Заглянула в беседку-скворечник: плетёные диванчики, окно смотрит в сторону реки, рядом стол. На столе лежит стопка книг (какие — не разглядела), стоит кувшинчик с полевыми цветами.

За беседкой цветочным калейдоскопом крутится сад.

«Все ушли далеко. Только лёгкой пугающей тенью

Бродит кошка в саду»,

— написал Паустовский в стихотворении 1915 года, за сорок лет до покупки крошечного тарусского дома. (Вы знали, что он писал и стихи?) Теперь этот дом растёт синей незабудкой посреди сада, его сразу и не заметить.

Но я заметила: я знала, где искать. Подбежала, прижалась лбом к центральной стеклянной двери и увидела две фигуры, они сидели в дальней комнате за столом.

Эмоции были невероятные: и холодящее ощущение опасности, всё-таки мы пробрались на частную территорию музейного центра и чужого жилья, и обжигающая радость, ведь теперь было кому запустить нас внутрь.

Сегодня! Сейчас! Никогда прежде! Никогда больше!

Мы решили попасть в этот дом, чего бы нам это ни стоило. Постучали. Ещё и ещё.

К нам вышла худая женщина примерно за тридцать семь, спросила, чего хотим (ни как мы попали в сад, ни кто мы, нет). Пускать нас она отказалась, но отказала мягко, шепнула, что хозяйка (падчерица Паустовского, Галина Алексеевна Арбузова) приболела, предложила нам осмотреть сад.

«И гаснут восторги, и в сердце таится печаль,

Как зимняя тяжесть, как слёз затаённое бремя»,

да, Константин Георгиевич, всё так и было.

Мы разошлись по саду. На считанные минуты смирились: ну, болеет, закрыто, на свете бывает всё… А потом волна нетерпения снова подкатила к нашему берегу.

Постучим? Постучим!

— Что самое страшное может произойти? Нам всего лишь ещё раз откажут.

— Или мы в полицейском тарусском участке будем рассуждать о тяге к литературе.

«Я — юный внук, овеянный печалью