Звуки, которые нас окликают

моей мечты. В огнистых городах

сжигаю дни усталые над далью,

хочу забыть мой тихий вечный страх»,

— и это Паустовский словно бы про нас. Вернувшись в наши огнистые города, мы не простили бы себе трусости. Обошли дом-музей Паустовских и постучали во входную дверь у ворот.

Вышедшая вновь женщина была удивлена, она повторила нам причину отказа, но мы были безжалостны.

Не умирать же нам, не увидев Париж? Не умирать же вам, не впустив нас?

И нас впустили «на две минуточки», «одним глазком».

Когда мы вошли, Галина Алексеевна сидела за кухонным столом и ела черешню. Увидев, что нас всего четверо, и то, как у нас горят глаза, она сменила гнев на милость, тяжело поднялась и сама провела нас по комнатам.

Никогда и нигде прежде я не была так восторженно внимательна и сосредоточена, как в стенах этого дома. Это не просто советская дача — это удивительный, гармонично устроенный мир, в котором стены ярких цветов (в комнате Паустовского — жёлтые, в детской — голубые…), а ламповые абажуры сделаны самой Татьяной Паустовской.

Мне хотелось касаться всего, запомнить всё — расположение вещей, запахи. Уловила, что на веранде пахнет свечным воском, а в кабинете Константина Георгиевича — словно пирогом с капустой.

Пока никто не видел, я дотрагивалась до ручек шкафов, поручней кроватей, корешков книг.

На стенах дома — много не засвеченных в интернете фотографий, какие-то старые смешные стенгазеты «от друзей», с вырезанными из фото лицами Паустовского.

А ещё — Чехов.

«В каждой комнате этого дома свой», — сказала Галина Алексеевна, и всюду, правда, нашлось какое-то изображение Антона Павловича, фотографическое ли, нарисованное.

В рабочем писательском кабинете на стене висело большое графическое изображение Чехова. А кабинет был в контраст — разноцветный, дачный, радующий. Мы задержались в нём особенно долго.

Смотрели фото Константина Георгиевича (узнали, что на известном снимке, где Паустовский подпирает голову рукой, два светлых тома за его спиной — это тома Пришвина).

На полках — издания хозяина дома в разном количестве томов и разных обложках. Рядом с полками — кресло, вельветовое, цвета выцветшей умбры. Стол деревянный, простенький, столешница накрыта листами голубой бумаги, закреплёнными кнопками (признаюсь, оторвала от бумаги крошку-кусочек, запрятала в карман джинсов, потом, правда, не смогла найти).

На столе кувшинчик, но не с цветами, а с шариковыми ручками, простыми, советскими.

Маленькая настольная лампа (я успела пару раз нажать кнопку на ней). Рядом в чемоданчике печатная машинка «Гермес бэби».

Тут же рукопись. Почерк очень непонятный. Константин Георгиевич сам его не разбирал: если не успевал перепечатать написанное, позже не мог вспомнить, что написал.

У стола два плетёных стула, с одной и другой стороны, большое окно, выходящее в сад. На подоконнике горшки с цветами. На дальней стене, за столом, висят фото «любимых и уважаемых людей», среди них Бунин, Пастернак, Марлен Дитрих, другие.

Мы сидели на полу и слушали рассказ.

Я полюбил наркозы стран далёких,

глаза людей, познавших вечный рай…

Вот эти Паустовские наркозы — вот что случилось с нами там.

Галина Алексеевна как-то смешно и неясно называла в рассказе Константина Георгиевича — «СенЮич». Я переспросила её, надеясь, что она произнесёт имя понятнее, но она лишь ответила:

— Он близкий мой человек и мне можно так его называть.

Вот и мне показалось, что я побывала в доме близкого человека. Умирать нам ещё пока рано, но, в целом, Таруса-Париж теперь отмечена отпечатками наших ног, умирать будет не так обидно.

После экскурсии попросились выйти через калитку, и вот тут-то возник вопрос, как же мы вошли. Я пошутила, что прилетели.

Когда вышли — обнимались. Шли в нирване, общались запойно.

А мы ведь, действительно, туда прилетели. Как ветер с реки, словно пчёлы в сад.

***

Мы изучали обращения, но воспитали нежное уважение к профессии:

— Лёша, как ласково можно назвать сантехника Ивана Петровича?

— Сантюша.

РОМАНТИКА И ТЯЖЁЛЫЙ ТРУД

Любое новое пробуждает интерес, посещение любого музея сулит обогащение информацией, а если более того — музейные экспонаты поднимают из недр сознания посетителя положительный опыт, эмоции узнавания, позволяют приобщиться к некой идее, — в этом случае посетителя ждёт не просто просмотр, но какая-то личная новая истина.

Для меня тема электротранспорта, особенно трамваев, многослойна, опыта и единиц воспоминаний, связанных с ней, накоплено много, потому в музее электрического транспорта Санкт-Петербурга я ждала личного эмоционального аттракциона.

Располагается музей на Васильевском острове, экспонаты занимают трамвайное депо, построенное в 1906–1908 годах в архитектурном стиле модерн, — более подходящего сундука для этих сокровищ и не придумать.