Звуки, которые нас окликают

Я не ругаю, я хочу поговорить.

(Не открывай чужим. Не уходи, пожалуйста, со двора. Не садись ни к кому в машину.)

Откуда, из какого тяжёлого прошлого пришло это пугающее бездумное накопительство? Что же поселилось в головах тех, кто застал трудные времена…

Хотелось звонить и задавать вопросы, узнать какую-то логичную, простую причину и успокоиться. Но выдавать маме уборку раньше времени было нельзя.

И ни один из комплектов (шикарных, расшитых, новёхоньких) не мог быть застелен, потому что не имел подходящих нашим диванам размеров, но не мог быть и выброшен. Ибо как?..

Да, иногда нам приходится выбрасывать совершенно хорошие вещи. Пластмассовая сахарница уже старая, блестящие кольца от мясорубки не к чему прикрутить, стакан для столовых приборов больше не в цвет гарнитуру… И всё, привет.

Советская сахарница с красной маленькой ручкой переживёт, лёжа в мусорном сумраке, и тебя, и меня. (Говорят, у китайцев такая пипочка-ручка зовётся «жемчужина». А мы её своею рукою…)

За сахарницей с красной жемчужиной ушли пакеты. Пакеты с пакетами, пакеты с пакетами пакетов. Я была в ужасе от количества целлофана, брошенного мною в окружающую беззащитную среду. Но тут было жёстко: или целлофан, или я.

Да, когда ненужные, неживые вещи кончились, настало время хороших. В целлофановую чёрную пучину упали крема и шампуни, никогда не открытые, с истёкшим сроком знакомства с ними.

Никаких парабенов, никакого объёма и мягкости, никакого больше райского наслаждения, ничего.

Опуская руку в мешок, раз за разом, я думала о том, что готова ею же крушить витрины супермаркетов. Изобилие губит мой дом. Чем больше товаров на магазинных полках, тем меньше места в этом мире для нас. Вот тебе, посудный отдел! Вот тебе, мыломойка! На, на, на! Но что толку? Тюбики и флаконы соберут и поставят на место. От них не спастись.

И поводы не ясны, и денег жалко.

Помню, в далёком детстве девяностых папа купил мне круглый белый леденец. Только начав лакомиться, я его уронила — кругляш обломился с тоненькой тщедушной держалки. Я горько заплакала, и папа, сладко меня заговаривая, подвёл к киоску и купил новый леденец.

Я тогда заплакала ещё громче. Ведь мне было жалко не сладости, а папиных денег, которых так часто не было. Двойная трата меня добила.

Найдя нынче в мамином шкафу совершенно новые и совершенно ненужные вещи на десятки тысяч рублей, я буквально озверела. Я возомнила себя неблагодарной, бездушной, не жалеющей ни труда чужого, ни денег, ни сил (что ещё там причитают обычно родители?), и выбросила всё то, что посчитала больше не нужным.

Я смирилась с тем, что многие вещи не доживают в нашем доме до смерти своей.

Что причиной прощания может стать обновление, смена стиля и даже простая усталость. Мне стыдно и больно от такого бессмысленно преждевременного избавления, но как теперь много воздуха!

Я, желающая дышать, свободно ходить, открывать без ужасания шкаф, не стала заранее говорить маме об изменениях в комнате. Для неё большим стрессом было бы знать, что пространство её без неё ворочают, упорядочивают и меняют.

А на факт и суда нет.

Мама приехала и поблагодарила меня. Ей больше ничего не оставалось.

Чуть позже, через несколько дней после её приезда, я пыталась поговорить с ней, пересказать всё, что пережила во время уборки, вразумить, попросить… Мама, словно не слушая и не слыша, соглашалась, потом, помолчав, начинала смеяться.

Я тогда особенно остро осознала, что смех — это способ защититься.

Я осознала, что уборка — это признание своих ошибок.

Никаких «пусть пока полежит» и «потом как-нибудь разберу», а сейчас и сегодня признание: «я не разбираю авоськи с рабочим обедом, и кусочки хлеба в них надевают зелёные плесневелые шапки», «я никак не привыкну к новым контейнерам и таскаю обеды в стеклянных банках, а пустые банки потом выставляю под диваном или за комнатной дверью», «я сохраняю все возможные чеки; комком, ворохом, грудой», «я не могу избавиться от мешочков», «я не могу найти времени на себя и дом»…

Мама, пожалуйста, признать — значит начать меняться.

И теперь я настороже: магазины могут отнять у нас близких, заманить скидками в разноцветные коридоры полок и никогда больше не вернуть.

Вечером после приезда мама зашла ко мне в комнату, тихо, смиренно спросила:

— Где теперь у меня ночнушка, подскажешь?

— Пойдём, покажу. Там теперь у тебя всё просто.

А вот где теперь наша старая советская сахарница с жемчужиной, вечная, вечная…

***

Я выхожу из подъезда и обращаюсь в слух. Идёт снег, на улицах тихо.⠀

На развилке решаю, куда идти: левая дорожка — мимо двух пенсионерок, сидящих у подъезда, правая — мимо оживлённой детской площадки.