Дети бросают отдельные энергичные фразы (находку сложно расслышать), пенсионерки говорят неспешно, сворачиваю налево (медленный шаг — и я уловлю часть разговора).
Опять что-то про ЖКХ…⠀
Мимо меня проходят женщина и мальчик (несут на мусорку какие-то доски). Из их разговора улавливаю только детское «Брысь!», обращённое к голубям. Это интересная фраза, но знать бы, что было до неё и что после! Без этого ничего не развить…⠀
Чуть дальше — абсолютно пустая улица, идущая мимо панельных пятиэтажек. По соседней идут двое мужчин, от разговора один низкоголосый гул. Догонять их не стала.⠀
Иногда, когда тихо, можно даже услышать разговоры в квартирах (стук посуды, детский плач, лай собак).⠀
Мир — голос. Я — слух.
ЛИЧНОСТЬ ЗА ЦЕППЕЛИНАМИ
У нас недавно появился в квартире плюшевый Чебурашка, игрушка со звуковым динамиком. Я долгое время не знала, что он с секретом (посмотрела да поставила на спинку дивана), а брат своим пытливым умом и беспокойными руками добрался до его души — нажал на мягкое пузо.
Оказалось, Чебурашка имел обманчивую внешность. Он не оправдывал ожиданий: из его шоколадной щуплой груди, из-за его радостного широкоокого лица слышался глубокий, жёсткий, утробный гроул. (Это такой приём экстремального вокала, суть которого заключается в звукоизвлечении за счёт резонирующей гортани. Звучит невероятно пугающе.)
— Р-р-р, — вопила игрушка, как только её сдавливала рука. И сразу становилось понятно, почему к ней «в магазине никто не подходил». Чебурашка рычал, стонал и показывал распальцовку пятью кожными иглами, торчащими из меха левой лапы.
Я был когда-то странной игрушкой безымянной…
Имя получил, а странным так и остался.
Песня из недр игрушки неузнаваема, привязанности к нему никакой ни у кого нет (он даже не из нашего с братом детства, его отдала маме знакомая), а выбросить не поднимается ни одна конечность.
Странно, ведь нам жаль только того, что как-то связано с нами. Было с нами, жило с нами, принимало нашу любовь. Я бы не смогла расстаться с Чебурашкой так же полюбовно, как Дмитрий Воденников с туркой:
…Купил недавно новую турку (точно такую же, как прежнюю, но яркую, блестящую, серебряную, из нержавейки), принёс домой, поставил на газ. Ту, старую, почерневшую боками, закопчённую золотистую инвалидку, спалённую мною за два дня до этого, взял за когда-то весёлую ручку — сунул в мусорное ведро. Но перед тем как сунуть, вдруг пожалев (ведь вот была, жила, стояла на плите, и всё — закончилась жизнь, ещё полдня и ведро вынесут, полетит в мусоропровод, звякнув глухо о грязные стенки, и больше никогда меня не увидит, а ведь служила, как могла, верой и правдой, надорвалась, по моей же вине, стала прыгать на огне, греметь), поднёс быстро к губам и поцеловал. Сухо. На прощанье.
Уже пенсия на горизонте, а туда же: всё думаю, что мой прощальный поцелуй может хоть что-то оправдать. Что это — утешение.
…За окном зимнее солнце, высокая синева небес (как в апреле) — а она лежит, тускло поблёскивая, смотрит на меня из помойки (ещё полдня осталось, ещё два часа, 10 минут, всё: вынесли), а на её тёмно-золотом прокопчённом боку горят мои равнодушные губы.
Мне не за что целовать Чебурашку, вот он пока и сидит на диване, ждёт повода для любви.