Звуки, которые нас окликают

Внутри его кирпичного брюха расставлены красные короба вагонов, словно в зелёном свете газовых фонарей пучат блестящие рыбьи глаза «ЛМ-ки», «Брешка»…

Они так заботливо здесь сохраняются, что видятся посетителю исключительно красивыми, тёплыми и уютными, — возникает жгучее желание проехаться в одном из них тотчас и ехать непременно целый день. Начинаешь завидовать кондукторам, работавшим на этих вагонах.

Вздохнув, осознаёшь, что в этом было столько же романтики, сколько тяжёлого труда.

Каково было работать кондукторам в этих разномастных вагонах-аквариумах, во все сезоны, во все времена? Знать все площади города, улицы и переулки, все театры, вокзалы, церкви и рынки. И не только знать по названиям, но и суметь рассказать, как к ним проехать, — в этом отношении тягаться с кондукторами могли только извозчики.

С утра до позднего вечера: скрежет трамваев, выползающих на рассвете из железных ворот, кислый запах меди из тяжёлой кондукторской сумки, натирающей плечо, голоса ремесленников, огородников, молочниц…

За рамами окон — марево осеннего дождя: в вагоне тусклый свет и словно горький лиственный запах. Тут же мерещится зябкий сквозняк, «липкая грязь на полах, засыпанных обрывками билетов, прелый запах мокрой одежды и слезящиеся окна», — описанные Паустовским-вагоновожатым.

Привычка пассажиров налеплять на окна старые раскисшие билеты и рисовать пальцем на потном стекле носатые рожи — жива по сей день во всех городах. Что же ещё делать, коли в вагоне воспрещено курить, сорить и плевать? Вон, табличка висит. На мокрое окно — приклеить билет, к замёрзшему — пристудить. И в разные дни недели — билеты разноцветные.

Смотришь: а этот ещё со вчера в вагоне катается, ты его по усталости пропустил.

Нет-нет да звякнет серебро или прошуршит денежная бумажка, а поверх шелеста — трамвайный острый звонок.

Начиналась улица у пяти углов,

А кончалась улица у больших садов.

Вся она истоптана крепко лошадьми,

Вся она исхожена дочерна людьми.

Это вместе с нами едет Мандельштам. И сразу легко представляется, как на открытую площадку вагона лезет шоколадная лошадиная морда. Э, куда, безбилетная!

И всё вокруг вертится, вертится: люди-лошади-копейки-билеты, зима-весна-лето-осень…

А за трамвайными вагонами выстроились разноцветные, как трамвайные билеты, троллейбусы.

На троллейбусном диване меня ждут совершенно личные, детские воспоминания: между ног протягивается шарф весеннего сквозняка из открытой двери-гармошки, он приносит порцию неразборчивых детских возгласов и смеха, я смотрю в окно и вижу только то, что за окном, по-детски не думая о заботах.

Когда выйду на своей остановке, пойду медленно: втайне от всех нужно успеть прожевать счастливый билетик, безвкусный, сухой, медленно намокающий от слюны; сможешь проглотить — определённо заслужишь подарок судьбы.

Действительно, пора выходить.

Покидаю депо с ощущением не посещения музея, — но полноценного перемещения во времени и временах. В спину вполне реалистично голосит трамвайный звонок.

***

На железном павильоне остановки множество объявлений. Бумажное полотно пестрит, взгляд успевает выхватить один квадрат:

«Продам ВАЗ. Рабочая лошадка, двигатель инжекторный. Продажа от собственника! Перекуп не беспокоить! Очень выносливый АВТО. Торг возможен. Сергей».

Текст выведен крупно, витиевато, старательно. Очевидно, что ВАЗ от Сергея — не просто ВАЗ. И сразу хочется купить.

ВЕЧНАЯ САХАРНИЦА

Не было бы счастья, да безработица помогла.

Недавно я уволилась и окуклилась в четырёх стенах. Никогда прежде я не проводила столько времени дома, никогда прежде так не объединялась с его пространством. А сейчас — почти двадцать четыре часа, и почти — воедино.

Как только я выпала из колеса «работа-дом-работа», как только отказалась от частых поездок, от выходов и выходок (когда от усталости доходишь до безразличия и кидаешь брюки на стул, носки под стол) — я попала в совсем новый мир, в свою квартиру.

Квартира у нашей семьи большая, четырёхкомнатная (четырёхнорная берлога с людьми разошедшимися по углам; «мамин», «папин», «братов», «мой», и кто нас по ним расставил, за что?). В своих норах ориентируемся, копошимся, а в общем коридоре толкаемся, перекладываем обязанности, отнекиваемся, отбрыкиваемся, ничего не признаём.

А тут я осела дома, и вдруг — всё моё.

Впервые всё это мое.

Из мрака, из чёрного облака, вдруг показались шторы и ковры, просунулись швабра, балконная дверь и люстра, выкатились восемьсотграммовые банки с лечо…

И откуда у нас столько всего? Неужели у нас столько всего?