Звуки, которые нас окликают

Но как бороться? Никакие увещевания не помогали, видео-уроки, беседы, статьи про безопасность — всё тонуло в страхе, потому что он был больше всего. И я поняла, что не нужно убеждать себя в безопасности — нужно смириться, что всё это небезопасно.

Если принять мысль, что ты готов стать с самолётом единым целым, с самолётом и всеми людьми, которые сядут в него вместе с тобой, и, что важно, особенно концентрированно целым со своим любимым человеком (ведь он сядет к тебе ближе всех) — тогда страх начинает выдыхаться.

Можно осмелиться и представить конкретно, как это — умереть, ведь без полного понимания примирение невозможно.

Представляешь, как будет больно. Вспоминаешь весь свой болевой опыт, как тебе уже было больно в жизни. Иногда думаешь, что вроде уже всё попробовал, уже ничем не удивить, а потом вдруг приходит боль, которой не ожидал, раньше никогда не чувствовал. Мало того, что она неожиданная, а потому пугающая, она ещё неожиданно сильная, и, как назло, долгая. Лежишь, получаешь новый опыт, и мечтаешь, чтобы поскорее боль закончилась, долго обычно лежишь, время, указанное на коробке с таблетками, почему-то никогда не совпадает с реальным временем их действия. В самолёте всё будет быстрее, вероятнее всего — быстрее.

Если повезёт, то будет что-то короткое, хрустящее, будут новые ощущения, что-то напоминающие, но новые.

Вот иногда, когда плаваешь, вода попадает глубоко в нос, и что-то внутри хрустит, щекочет, жжёт иногда — вот что-то от этого будет.

Или когда болит голова с новым вирусом внутри, или начинает ныть зуб, который никогда не болел, или что-то новое случается с глазами, ушами — появляются новые ощущения в черепе, осознаёшь, что он круглый и объёмный, в нём много частей и сторон, и все они могут болеть по-разному, чувствовать разное — вот от этого тоже что-то будет там в самолёте.

А новые эмоции будут такими сильными, каких не было ни на уроке перед классом, ни когда тебе признавались в чувствах, ни когда бросали или прощали…

Что-то неожиданное ждёт нас. Нужно смириться.

Перешагивание через ужас похоже на одурманивание. За чертой самого сильного страха — за свою жизнь — находится бесчувственное опьянение, короткое неглубокое дыхание, холодные руки, нервные однообразные фразы и много нервного смеха.

Но ты чист и смотришь на жизнь отстранённо, как герой Виктора Гюго, приговорённый к смерти:

Когда-то — мне кажется, с тех пор прошли не недели, а годы, — я был человеком, как все люди. …Я мог думать о чём хотел, я был свободен… Теперь я пленник. Моё тело заковано в кандалы и брошено в темницу, мой разум в плену у одной мысли.

И у меня осталась одна мысль, один интерес, уже как будто спортивный, — долетим ли. Это была лотерея, в которой от покупки билета до розыгрыша всего три часа.

Я схватилась за чужую (не чужую) руку на своей коленке. А хорошо ведь, если вместе? Какова вероятность, что вместе? Вместе ведь хорошо. Если вместе и быстро, то хорошо.

Я стала мысленно говорить человеку, чью руку держала, самые важные слова, одну бессмысленную фразу, три, по сути, ничего не отражающих слова, пять пустых букв, по кругу, и пускала на это все силы.

Когда взлетели, я заплакала, как тогда, пять лет назад. (Поняла — барабан лотереи запущен, и я потеряла из виду корешок своего билета.) У меня, я знаю наверняка, при плаче некрасивое, страшное лицо: я очень похожа на маму, а когда плачет мама, мне страшно на неё смотреть.

Мне очень страшно от этой мысли, но я не могу не думать её каждый раз: «Сегодня или ещё не сегодня?» Я могу ошибаться, но мне кажется, что я иногда получаю ответы на этот вопрос.

Вот был случай. Я сбежала с работы пораньше, пошла пешком в сторону дома, увидела в одном дворе затенённую лавочку, села, положила рюкзак. (Сидишь так и тебе странно, чего, вроде как, сидишь, дел ведь много, идти ещё далеко. Люди выходят из подъезда и косятся, им тоже странно, чего ты сидишь, вроде не местная. Но такой приятный тенёк у лавочки, такая пахучая сирень за спиной…) Я редко сижу просто так на лавочке у подъезда. Странное само по себе занятие, понимаю, но мне вот нравится: сидишь, никуда не торопишься, наблюдаешь жизнь. Только вот времени на такое обычно нет. В других городах только иногда и бывает — там таскаешься по городу, таскаешься, да и упадёшь где-нибудь передохнуть.

А тут села. Через двор шла бабуля, бодренькая такая, и вдруг ко мне подсела:

— Чего не заходишь? Ключей нет?

— Да мне сюда и не нужно, — я улыбнулась, — я на конечной живу, ещё идти и идти.

— Э! Чего тут идти-то? Мне шестьдесят шесть лет, а я махом хожу туда. Много хожу. Было бы куда идти.

Меня такой подстёб зацепил, я попыталась оправдать усталость:

— Я издалека иду, аж от Аграрного университета.

А бабуля опять зафикала:

— Да тут идти-то! Мне бы твои годы!

И в доказательство слов подскочила:

— Вот и пойду, не буду сидеть.

И ушла.