100 лекций: русская литература ХХ век

И вот за это Вознесенского обожала техническая интеллигенция. Она сама имела дело с разрушительными, страшными стихиями. Сам Вознесенский рассказывал, что он побаивался атомщиков, которые звали его в Дубну, потому что в глазах у них была атомная бомба, это были люди, создававшие все-таки и советскую оборонку. Но ничего не поделаешь, это была при этом прекрасная физика.

И Сахаров, как один из создателей этой оборонки, тоже человек, в общем, глубоко революционного мышления. Есть какая-то связь между разрушительной мощью оружия, которое они создавали, и их мировоззрением, которое не терпело никакой догмы.

Вот Вознесенский, это именно поэт рушащегося мира. И поэтому, когда горит Архитектурный, когда сгорают его дипломные проекты, все эти коровники в стиле барокко и рококо, о чем он издевательски пишет, он испытывает восторг. Да, действительно, все — кончено, все — начато, айда в кино! И вот эта радость разрушения, когда сходят и крушатся, и ломаются льды, когда рушится вот эта гипсовая корка советского классицизма, когда вырастают новые люди, которые всем кажутся циниками, вот это для Вознесенского самое лучшее, самое радостное время.

Он вообще своим первым настоящим стихотворением считал «Гойю», стихотворение, написанное в 1957 году, когда уже автору 24 года. Довольно сложное, очень тоже советское по духу, но при этом страшно, как взгляд его притягивается к картинам разрушений:

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

слетая на поле нагое.

Я — горе.

И при этом даже победа выглядит у него взрывом:

О, грозди

Возмездья! Взвил залпом на Запад —

я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —

Как гвозди.

Это картина разрушения, картина атомной вспышки, при том, что это вроде бы победа, фейерверк.

И вот я думаю, что именно эта радость разрушения, радость краха, она сидела и в настоящих русских авангардистах. И вот это единственное, чему он научился у Пастернака. Потому что Пастернак, например, он лучше всего себя чувствует, когда все рушится, потому что мир тогда выходит к какой-то последней правде.

О, как мы молодеем, когда узнаем, что горим, сказано в «Спекторском», там 20 строф с предисловием. Действительно, когда рушится уклад, мы молодеем. Не надо бояться терять, не надо бояться рушить. И надо сказать, что для Вознесенского всегда самыми радостными временами были времена именно великих сломов. А вот в семидесятые, когда все застыло и завязло, он чувствовал себя страшно одиноким и подавленным.

Я лично больше всего люблю его книгу стихов «Соблазн», книгу 1978 года. Но надо признаться, что в этой книге большинство стихов чудовищно депрессивны, потому что застой он переживал как личную трагедию. А когда еще раз все начало меняться, в 1985 году он пережил какое-то, действительно, второе рождение, он никогда так много не писал, и шестой том его собрания, которое называется «Пять с плюсом», он сам оценивал выше всего, потому что вот там уже чистый авангард, там я уже совершенно не сдерживаюсь.

И кстати говоря, он прекрасно понимал, что может ничего не получиться из советского капитализма, он одному из новых русских посвятил поэму, которая кончается словами:

…Побежим по гоголевскому снежку.

Ты покуда рукопись для второго тома.

Если не получишься, я тебя сожгу.

Это вот такая готовность сжечь неудавшийся проект, как было в пожаре в Архитектурном, и это тоже очень здорово. Я, кажется, там один раз даже оговорился, сказав пожар в Политехническом, но это тоже не случайно, потому что Политехнический, кстати говоря, для Вознесенского — любимая эстрада. Он обожает этот зал, потому что в самом этом зале, вы знаете его такую архитектурную особенность, он построен спускающимися, как бы рушащимися полукружьями. Когда ты там читаешь, а мне, слава богу, посчастливилось там читать многажды, всегда есть ощущение, что на тебя сходит лавина.

И может быть, поэтому для него чтение там было всегда ощущением какой-то радостной катастрофы. Когда на тебя спускается эта овация, когда тебе хлопает весь этот амфитеатр, ты чувствуешь себя не только как на греческой сцене, а скорее, как в горах, где на тебя спускаются какие-то обвалы. И вот это ему нравилось. Еще он любил, конечно, очень зал Чайковского, за его великолепную акустику. Но сама манера его чтения, правильно о нем совершенно говорил Евтушенко, что это манера обвала, такое ощущение, что камни на тебя катятся. И отсюда и завывания, отсюда и резкие эти жесты.

Почему нам сейчас ужасно не хватает Вознесенского? Потому что в его поэзии есть не трагедия разрушения, а радость полного краха. Мы все боимся начинать с нуля, а Вознесенский все время нас к этому призывает:

В любое мгновенье не поздно —

начните сначала.