100 лекций: русская литература ХХ век

Он, может быть, действительно будет просто стоять, тупо уставившись в одну точку. Я не думаю, что он будет пить, миф о русском пьянстве сильно преувеличен. Я не думаю, что он будет бездействовать, как буддисты. Но дело в том, что пока еще никто не понял, что он будет делать, потому что его в покое никогда не оставляли, всегда либо внешние враги, либо внутренние начальники, которые, может быть, еще и похуже. Поэтому вот эта мечта о том, чтобы человеку дали просто быть, она и пронизывает роман.

Судьба романа была забавной. Забавной, если, конечно, не считать, что для Войновича самого она была исключительно трагической. Он был каким-никаким, но легальным советским писателем, когда он в 1970 году отчаялся эту книгу хоть кусками напечатать в России, она ушла в самиздат. В 1975 он дал отмашку печатать ее за границей, и на этом с его советской карьерой было, конечно, покончено. До 1978 года, в котором он досочинил второй том, он продолжал оставаться еще советским гражданином, подвергался непрерывной слежке, травле. Пытались его один раз, как вы знаете, отравить, и он нашел документы, об этом рассказывающие. Он болел, он вынужден был распродавать обстановку, он жил в обстановке постоянной слежки.

В общем, до самого отъезда, а его фактически вытеснили, пожалуй, его судьба сопоставима только с участью Георгия Владимова, который тоже активный довольно диссидент, и печатавшийся, и помогавший другим печататься за границей, тоже жил вот также двойственно, его спасало от физического уничтожения только напряженное внимание западных корреспондентов. Что бывало здесь с диссидентами, про которых мало знали на Западе, показала судьба Константина Богатырева, который в том же аэропортовском доме, где жил Войнович, насколько я знаю, они были ближайшие соседи и друзья, он был просто убит бутылкой по голове.

И скорее всего, если бы за судьбой Войновича не следила в четыре глаза вся мировая публицистика, и если бы у Брежнева не было бы некоторой еще такой иллюзорной зависимости от Запада, от западного мнения, конечно, судьба Войновича была бы печальной, раздавили бы, как орех. Но этот орешек оказался крепкий, он уехал на Запад, там благополучно издал второй том «Чонкина», «Шапку», «Иванькиаду», много своих замечательных сатирических текстов, которые никак не могли бы появиться в России.

Дальше он, уже после перестройки, напечатал «Чонкина» в «Юности». Сразу кинулся ставить эту вещь Эльдар Рязанов, ему очень понравилась эта книга, он даже собаку свою назвал Чонкин. Но у Рязанова не получилось, там издатели не договорились о правах. И в результате картину, с Геной Назаровым в главной роли, достаточно слабую, снял Иржи Менцель. Так Чонкин был как-то частично, половинчато легализован.

Но и до сих пор, что самое удивительное, книга эта остается крамольной. Крамольной остается прежде всего потому, что Войнович о главной духовной скрепе попробовал заговорить без пафоса. Ну, а уж когда была напечатана «Москва-2042», один из самых его провидческих романов, в котором есть патриарх Звездоний и непременное требование «перезвездиться», то есть как бы нарисовать звезду вместо креста, тут уже стало понятно, что Войнович неисправим. Самое ужасное, что он оказался абсолютно прав, и в «Москве 2042» мы сейчас и живем, правда, все случилось гораздо быстрее, чем он предполагал.

Победила та самодержавно-православная духовность, олицетворением которой был для Войновича, кстати, и Солженицын, выведенный у него под именем Сим Симыча Карнавалова. Всю карнавальную духовность Солженицына, всю его литературу, кроме первых двух рассказов, Войнович считал абсолютной фальшивкой, поссорился с ним очень серьезно, написал про него замечательный памфлет «Солженицын на фоне века», и вообще посягнул и на эту скрепу тоже.

Поэтому слава его, и положение его, остаются до сих пор не то чтобы двусмысленными, но какими-то вызывающими, какой-то челлендж есть в самом существовании Войновича. Может быть, это его и подзаводит, и дает ему такую силу жить. В последующих своих книжках — в «Монументальной пропаганде», в «Автопортрете» — он задумался над собой, как над феноменом, потому что какая-то феноменальность, какая-то удивительность в Войновиче действительно есть. Главным образом потому, что он абсолютно не поддается ни на какие гипнозы, и как-то ему совершенно не свойственно чувство страха.

Я начинаю думать иногда, что Войнович, он и есть такой русский человек, каким он задуман в идеале, бесстрашный, несколько циничный, подмигивающий читателю, веселый, упорный, неубиваемый. Но терпеть русского таким ни русское начальство, ни, что удивительно, сограждане, все еще не готовы, поэтому их гораздо больше устраивает бессмертный капитан Миляга, который продолжает их по-свойски истязать и уверять, что так оно и надо для блага Отечества.