100 лекций: русская литература ХХ век

Вот если мы вспомним главную примету девяностых годов, опять-таки на уровне географии, на уровне пейзажа, мы вспомним ларек. И в этих ларьках подрабатывали все, от моих друзей-писателей, я многих знаю, кто просто сторожил эти палатки, до будущих бизнесменов, которые сейчас стали воротилами. В этих палатках одно время продавались разноцветные ликеры, потом спиртное запрещалось, там оставались сигареты, они работали круглосуточно, их по ночам грабили. Вместе с тем, ночью, вот этот стеклянный светящийся куб палатки был единственным иногда светящимся пятном на улице, единственным местом, куда можно было ночью прибежать, если плохо или если ночью на тебя напали. Не говоря уже о том, что люди и помирали из-за этих палаток, потому что алкоголь, которым там торговали, был совершенно контрафактен и часто смертоносен, но многие и выживали благодаря этому, потому что вот мой приятель, который ныне доктор исторических наук, сторожа такую палатку, прожил девяностые и прокормил семью, более того, ему еще от доброго кавказца иногда перепадали чудовищные шоколадки оттуда же.

То есть если Маканин в чем-то и угадал, то он угадал в главных интерьерах девяностых: ночной коридор и ночная палатка. Угадал он и в главном настроении, это чувство распада, распада всеобщего. Не получается ничего, жизнь не удается, она держится еще на каких-то вот этих горизонтальных связях, но в целом это уже постепенно полный отказ от любых моральных кодексов. Люди изменяют себе на каждом шагу, и есть только один способ себе не изменить — это находиться на дне, то есть в андеграунде.

Кто такой этот Петрович, от чьего лица написан весь поздний Маканин? Не только «Андеграунд», у него и в «Испуге», в следующем романе, тоже такой же герой абсолютно. Это неудавшийся писатель, притом, что Маканин вроде бы писатель триумфальный, один из самых переводимых за рубежом, один из самых титулованных в России, но считал себя, видимо, таким аутсайдером, потому что он действительно ни на кого не похож. Он как-то лепился отдельно, и любили его люди не мейнстримные, и он уж к мейнстриму русской прозы, конечно, не имеет никакого отношения, потому что ну когда у нас любили и понимали социальную фантастику. Это было уделом очень немногих и преимущественно молодых читателей. А он действительно считал себя таким случайным гостем, человеком сбоку, отставшим, как он сам себя называл, гражданином убегающим, который все время выламывается из всех контекстов. И вот, надо сказать, что Петрович, он выбрал, наверное, правильную позицию, потому что единственный способ не потерять себя — это жить на дне, а вернейший способ себя потерять — это попытаться подняться.

Ведь что тогда происходило, в девяностые годы? Мы привыкли думать, говорить, и в этом есть доля правды, что это было время вертикальной мобильности. И действительно, это было так, одни поднимались вверх стремительно, другие опускались вниз. Такая история опускания у Маканина есть, там есть у него героиня, которая долгое время была советским функционером, потом все ее оставили, она провалилась вниз. Он пишет там, что эти люди совершенно не умели держаться середины, они умеют быть либо наверху, либо на дне. Там инсульт ее настиг, она совершенно одна, за ней ходит только этот Петрович, потому что больше некому.

Так вот действительно, это было время подъема, резкого подъема, вплоть до кессонной болезни, одних, которые были к этому совершенно не готовы, и время стремительного обрушивания других. И вот тут выяснилась поразительная, кстати, вполне горьковская вещь, что у этих людей, помните, Барон в «На дне» говорит, я всю жизнь только переодевался, что вот надел студенческую тужурку, потом на службе что-то носил, потом фрак носил, потом арестантский халат, а где я, непонятно, и вот выяснятся страшная вещь, что это люди без «Я». И герои Маканина, они тоже свое «Я» утрачивают с поразительной легкостью, как только меняется социальный статус, сразу исчезает личность. Сохранить эту личность можно, только если ты выломился из всех контекстов, если ты абсолютно отдельно.