1000 не одна боль

Он не думал, что можно свихнуться в какие-то считанные мгновения… но ему уже никогда не забыть, как увидел ее лежащей на полу и для него все остановилось и замерло, земля перестала вращаться и кислород больше не насыщал легкие. Можно стать просто совершенным психопатом и ощутить, как паника сковывает всю твое существо настолько, что мозг отказывается воспринимать происходящее. Смотреть как умирает на твоих руках единственная женщина, которой сказал «люблю» ведь это совершенно не имеет ничего общего с тем смертями, что он успел увидеть до сих пор. Он убивал сам, он закрывал глаза своим друзьям и преданным воинам… но еще никогда дыхание смерти не касалось так сильно его сердца и не сжимало его ледяными клещами необратимости. И бессилие так похоже на агонию, ничтожное жалкое осознание собственной никчемности. Она так стонала, так мучилась, что он готов был выть от отчаяния и биться головой о каменные стены пещеры, вышибая себе мозги. Она молила спасти ее, она просила прекратить боль и звала маму… Не его… его так ни разу и не позвала. Но ему было все равно. Он звал ее саму за них обоих, держал, прижимая к себе и боялся закрыть глаза, прозевать, когда черная бездна захочет отобрать у него единственную настоящую радость. Пока он рядом никто не осмелится. Аднан в это верил.

И ему казалось, что каждое проклятое мгновение длится целую вечность и в то же время все тело сковывало адским холодом лишь от одной мысли, что у него может не остаться больше ни секунды с ней рядом. Заглядывал в ее, распахивающиеся в приступах боли, глаза и ощущал, как у самого по венам растекается смертельный яд, и каждый ее приступ — это его собственная смерть. Он считал ее пульс. Прислушивался к биению сердца и молил бога и дьявола не дать ему остановиться. И вся Вселенная разрывалась на мириады осколков, и он проваливался в самое пекло. Терял надежду, что она выдержит, что сможет дожить до утра. И не мог ничего исправить, не мог ей помочь, не мог ослабить ее боль и забрать себе. Мог лишь носить ее туда-сюда и сходить с ума от каждого ее вздоха. Никогда в своей жизни Аднан ибн Кадир не ненавидел себя с такой силой с какой ненавидел в эти самые жуткие ночи. И именно сейчас, когда бессилие душило своей необратимостью он ясно осознал насколько помешан на ней, насколько одержимо ее любит. И самым страшным во всем этом было то, что он мог предвидеть, мог предотвратить и прозевал, просто не был рядом и не смог уберечь свою девочку. Когда весь ужас будет позади он вернется домой и виновные понесут страшное наказание. И Зарема и все, кто ей помогали всех казнит, все попробуют этого яда и у него на глазах подыхать будут. Он не простит им ни одну судорогу своей ледяной девочки.

Но сейчас ему оставалось просто сидеть и смотреть как она страдает. Как борется в одиночку со смертью и с болью, оставалось только ждать, только скрипеть зубами и не сдохнуть от той боли, что чувствовал сам. Две ночи… всего две ночи. А они стали для него целой жизнью и осознанием ее смысла для себя.

Когда судороги стихли, и лихорадка отступила, нагрянула тишина ему стало еще страшнее, он каждую секунду опускал голову к ней на грудь и прислушивался к ударам сердца. Ничего, едва Альшита откроет глаза ибн Кадир больше никуда ее отпустит. Она будет постоянно рядом с ним куда бы он не поехал. Сидел на шкурах, прислонившись спиной к каменной стене и смотрел на прозрачное лицо Альшиты, на длинные ресницы, изогнутые кверху, на темные круги под глазами и резко выступающие скулы, на слегка синеватые губы и очень тонкие запястья рук. Которые его пальцы могли бы обхватить двойным кольцом. Он гладил ее руку осторожно кончиками пальцев, трогал лицо, убирал за уши слипшиеся пряди волос. В ожидании, когда откроет глаза, в ожидании приговора, который вынесет ему… ведь это его вина. Но она не приходила в себя, а старая ведьма не могла сказать ничего внятного по этому поводу и Аднану хотелось задушить суку, вытрясти с нее всю душу. Но нельзя… пока нельзя. Нужна она ему …его девочке нужна. И сын шейха терпеливо ждал. Лежал рядом и прислушивался к малейшему шороху или отпаивал Альшиту настойкой, которую каждый день варила знахарка. Вливал через тонкую соломинку в чуть приоткрытый рот молодой женщины, а потом привлекал к себе и гладил ее волосы, вдыхая едва уловимый любимый запах, который спрятался за невыносимым запахом болезни, но ему не мешал ни тот, не другой. Даже если бы она гнила заживо для него все, что касалось ее, было бы самим благословением.

«О, Аллах, если это и есть любовь, то нет в ней ничего красивого и святого, она ужасна, она уродлива и мучительна, как самая жуткая и смертельная агония без конца и края?».