1000 не одна ложь

За все это время мы почти не говорили… не касались друг друга. Я подбегала ночью, пока он метался в лихорадке и стонал от боли, я согревала его собой ровно до того момента, как ибн Кадир не пришел в себя окончательно, и тогда я перебралась во вторую маленькую пещеру к Джабире и теперь лишь приходила к нему проверить, как он себя чувствует, или принести еду. Аднан сделал лишь одну попытку заговорить со мной, удержав за руку, когда я принесла ему поесть, после того как переселилась от него к Джабире. Я осторожно высвободила пальцы и ушла, не сказав ни слова. И избегала оставаться с ним наедине. Я не была готова ни к одному разговору… нет, не из гордости, упрямства или обиды. Скорее, из страха, что этот разговор причинит мне много боли и страданий и… будет бесполезно-пустым.

Но он должен был состояться рано или поздно. И сейчас пришло самое время. Аднан почти выздоровел. Скоро он сможет сесть в седло и покинуть пустыню. Я осторожно убрала его руки со своих плеч, но он положил их обратно и легонько сжал. Сердце начало биться быстрее, и пальцы судорожно сжались, переплетаясь. Ощутила, как прижался лицом к моим волосам, как зарылся в них, молча и шумно вдыхая мой запах и заставляя ощутить, как болезненно дерет в горле, как болит в груди, как сжимается все тело и хочется зарыдать, но слез не осталось. Резко развернул меня к себе. Я посмотрела в ярко-зеленые глаза и судорожно втянула воздух, ощущая, как боль разливается по всему телу, осознавая, насколько адской она станет через несколько мгновений… А потом я замерла, не дыша. Он медленно опустился на колени, стискивая челюсти до хруста, так, что на мгновенно побледневшем лице появилась гримаса страдания и на лбу запульсировала вена. С его ранением опуститься на колени было не просто больно — это было невозможно.

— Прости меня… моя Зима… прости меня, — прижался губами к моим рукам, заставляя вздрогнуть всем телом и ощутить, как она разливается острой и ядовитой волной под кожей.

— Не надо… Встань, пожалуйста, — звучит так же тихо, как колышет ветер в своей колыбели крупинки песка, которые рассыпаются от легкого дуновения мне под ноги.

Аднан вскинул голову, и я всхлипнула, увидев, как осунулось его лицо, сколько боли в его глазах и как он дрожит от напряжения.

— Нет, — упрямо, с вызовом. — Мое место здесь у твоих ног.

Я отрицательно покачала головой.

— Твое место там… в доме твоего отца. Твое место быть тем, кем ты родился. И совсем не у ног русской шармуты.

Зеленые глаза потемнели, а я потянула его за руку к себе.

— Ты не шармута. Я запрещаю тебе говорить это слово при мне.

— Встань, Аднан, я прошу тебя.

— Встану, когда скажешь, что сможешь меня простить… пусть не сейчас. Пусть когда-нибудь. Сможешь?

— Нет.

Он стиснул челюсти и сдавил мои руки своими горячими руками.

— Мне не нужно тебя прощать. Все, что произошло, простить невозможно, как и забыть… Прощение — это совсем не то, чего я хочу.

— А чего ты хочешь?

Так и продолжает стоять на коленях, а я знаю, какую нечеловеческую боль он сейчас испытывает.

— Я хочу домой… Я хочу к своей дочери, к Амине, к маме хочу.

Он словно воспрял духом, и даже глаза засветились.

— Я отвезу тебя. Когда угодно. Когда ты захочешь, мы поедем к ним, навестим их, заберем нашу девочку и…

— Нет. Ты не понимаешь… я хочу туда навсегда. Я не хочу их проведывать. Я хочу там жить, я хочу домой. Это место… оно не для меня, Аднан. Я никогда не стану одной из вас, и я не хочу ею становиться. Я — это я.

Превозмогая боль, Аднан все же встал с колен, ни разу не застонав и не дрогнув, хотя по вискам покатились дорожки пота от усилий и той боли, которую он терпел. Привлек меня к себе за плечи, всматриваясь мне в глаза.

— Все будет иначе с этого момента, я обещаю. Если ты дашь мне шанс, все будет иначе. Я изменю для тебя и переверну этот мир.

Отрицательно покачала головой.

— Не будет. Ты человек пустыни, а я родилась в городе. Я дитя цивилизации и других правил. Я… просто хочу домой. Пожалуйста, если мои просьбы что-то значат… — я всхлипнула и сама сжала его пальцы, — отпусти меня.

Аднан со свистом выдохнул сквозь стиснутые челюсти. И мне было так больно, так больно говорить все это. Больно и страшно.

— Альшита… Настя, — перешел с арабского на русский и, подняв руку, убрал пряди моих волос с лица, а мне захотелось закричать, чтоб не трогал, чтобы не касался меня сейчас. Не разбивал мою решимость, не калечил мне душу еще больше, не рвал мне сердце, от которого сам же оставил одни лохмотья. — Ты действительно этого хочешь? Уехать в свою страну?

— Это все, чего я вообще хочу, Аднан. Отпусти меня… если ты просишь прощения, если признаешь меня невиновной. Я больше ни о чем не прошу, мне ничего не нужно. Я хочу стать свободной. Я хочу домой.

Тяжело дышит, продолжает ласкать мои волосы, смотрит мне в глаза, и густые, черные брови, так четко очерченные на смуглом лице, сошлись на переносице.

— А дальше? Я отпущу, и ты уедешь домой. Что будет дальше… с нами?