10000 лет во льдах

Насколько я помню, это было летом – то ли в мае, то ли в июне, – когда ребенок гулял по саду со своей няней. Я видел их, когда шел в сторожку с письмами виконта, а когда возвращался, заметил ребенка, играющего в загоне за садом, где содержалось несколько коров. Я тоже был удивлен, увидев, что он был один – няни не было видно. Пока я шел, я увидел, как он подошел к одной из коров, которая, как коровы часто делают с детьми, опустила рога и подбросила малыша в воздух. Я немедленно подбежал и обнаружил, что ничего плохого не произошло, но я нашел нечто большее. Я обнаружил, что в суматохе его головной убор растрепался, открывая странное, но совершенно необычное зрелище. Передо мной на траве на спине лежал ребенок с одной головой, но с двумя лицами.

Возможно, я смогу описать это вам лучше, джентльмены, попросив вас представить ребенка, лежащего на спине с повернутой головой в профиль, показывая половину лица. Затем, там, где должен быть затылок, была другая половина лица, также в профиль, обращенная в противоположную сторону от первой. Ребенок, почти сразу, как я подошел к нему, сел и с удивлением повернул ко мне сначала одно лицо, а затем другое. Затем я увидел, что оба лица были идеальными, за исключением ушей. Это было так, как если бы линия была проведена перпендикулярно от макушки головы через уши, по обе стороны от этой линии головы, одна пара ушей выполняла обязанности для обоих лиц. Или, чтобы провести еще более простое сравнение, как если бы две головы были разделены перпендикулярно по линии, проходящей через уши, а затем передние части голов соединились на линии разреза. Для того, кто смотрел прямо на любое из лиц, не было ничего, что могло бы хоть в малейшей степени указать на то, что за этим скрывалось, кроме этого своеобразного уродства уха. На этой двойной голове было множество волос, которые вились надо лбом на обоих лицах, хотя я не мог не отметить, что цвет этих волос был намного темнее с одной стороны, чем с другой.

Пока я стоял, как громом пораженный, перед этим необычайным чудом природы, меня внезапно привели в чувства голоса виконта и няни, которые подбежали в один и тот же момент. Их первым побуждением было убедиться, что ребенок не пострадал. Удовлетворившись этим, охваченная ужасом медсестра начала торопливо поправлять свалившийся головной убор, что означало, конечно, прикрытие одного из лиц тяжелой драпировкой. Это послужило сигналом для необычайного количества криков и плача с обработанного таким образом лица, сопровождаемого детским приступом ярости в форме ударов ногами и борьбы руками, обнаженное лицо тем временем плакало и стонало, как будто сочувствуя что-то, чего оно еще не совсем понимало. Виконт наблюдал за происходящим, как будто был полностью поглощен этим, затем мгновение спустя, повернувшись ко мне, громовым голосом приказал мне убираться.

Ошеломленный тем, чему я стал свидетелем, и чисто по привычке, я подчинился, хотя к тому времени, когда я добрался до замка, моя кровь вскипела от того, что я не мог не думать о бесчеловечном обращении няни с ребенком. Постоянно размышляя об этом в течение дня, я постепенно пришел к решению, которое большинство людей сочли бы для человека в моем положении экстраординарным. Я решил возразить маркизу. Это был, без сомнения, опрометчивый поступок, смелый поступок, беспрецедентный поступок для слуги – упрекать своего хозяина по поводу обращения с собственным ребенком этого хозяина. И все же я решил это сделать. Я не смог бы оставаться на своем месте и часа дольше, если бы не высказал виконту свое мнение по этому поводу. Страдания малыша возбудили все мои добрые чувства.

В тот день я пошел в апартаменты виконта, как обычно, в пять часов, чтобы одеть его к обеду. Когда я вошел внутрь, я почувствовал себя несколько напуганным тем, что предпринял, но прежде чем я смог что-либо сказать, виконт указал на стул и сказал:

– Пьер, сядь.

Я так и сделал.

– Пьер, – продолжал он, – я всегда был для тебя добрым хозяином, не так ли?

Я поклонился.

– Случай, – продолжил он после паузы, – сделал вас сегодня обладателем тайны, которая затрагивает честь моего дома. Могу ли я положиться на то, что ты будешь её хранить?

– Господин виконт, – ответил я, вставая, – вы были добрым хозяином для меня, и вы можете положиться на то, что я свято охраняю честь вашего дома, но я не мог не увидеть страдания этого маленького ребенка сегодня. Все мои чувства говорят мне, что над младенцем совершается надругательство. Вы сами не могли не заметить его борьбу и крики, когда его другое лицо было скрыто головным убором. Я говорю вам прямо, месье виконт, что я не могу оставаться у вас на службе, пока это оскорбление не будет исправлено.

– Ты свободен идти, – холодно ответил он.

– Но даже тогда, – сказал я, – я должен считать своим долгом сообщить об этом властям.

Я видел, как он задрожал и побледнел. Я знал, что это приведет к той самой огласке, которой он так старался избежать. Виконт пристально посмотрел на меня, словно раздумывая. Наконец он сказал: