101 разговор с Игорем Паниным

– Сейчас, хоть и маленькими тиражами, издаётся чудовищно много стихотворных книг. Издавать их легко, если есть деньги, а должно быть трудно – вне зависимости от денег. Книга поэта – это всегда поступок. А книжки очень многих нынешних стихотворцев – это вульгарное удовлетворение тщеславия, иногда – что-то вроде семейного альбома с фотокарточками. Мол, есть такой Добчинский.

Нивелируется само слово «поэт». Это, конечно, обидно. А что касается тиражей… Есть странное чувство, что книжка, каким бы тиражом ни была издана, всё равно попадёт в нужные руки, да ещё и Интернет сейчас есть – значит, кому надо, прочитают. Время всё расставит по своим местам. Отличить зарифмованные высказывания от настоящей поэзии очень легко. Вся «непоэзия» – это, пользуясь определением Мандельштама, «переводы готовых смыслов». А что касается отношений «писатель – читатель»… В 1988 году, когда у меня вышла книжка в Дании, неожиданно в «Огонёк», где я тогда работал, приехала целая делегация датчан – человек двадцать. Оказалось, это читатели моей датской книжки. Пришлось устраивать что-то вроде читательской конференции в зале, где у нас проходили редколлегии. В Дании конца 80-х интерес к стихам был как будто не выше, чем в нынешней России, а вот поди ж ты… Я тогда подумал, что был бы куда счастливее, если бы такая делегация приехала из Калуги или Тулы. Увы. А у датчан, как и у других европейцев, интерес к русской поэзии в те годы определялся двумя словами: «Горби» и «перестройка». Но то, что искали, они в наших стихах всё же находили – тайную свободу.

– Нередко вас сравнивают с Ходасевичем. Насколько это справедливо, как вы считаете?

– Однажды – мне было года 22 – я приехал в Переделкино к Александру Петровичу Межирову почитать новые стихи. Это занятие всегда было увлекательным до азарта. Что скажет Межиров, оставалось загадкой до его самого последнего слова. И вот я читаю ему стихотворение, где есть строчки: «Не таким меня любила мама… – / Мама! Неужели это я?» «Как! – восклицает Александр Петрович, и его огромные глаза вообще заполняют всю комнату. – Вы не знаете Ходасевича?!» И цитирует из великого «Перед зеркалом»: «Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот – это я? / Разве мама любила такого…» и т. д. А где я мог в те годы, проживая в Ижевске, достать книги Ходасевича? Конечно, я его не знал. Но мгновенную острую близость ощутил. Свой стишок, конечно, выкинул. Зато с наслаждением читал ходасевичевский ардисовский томик, который мне дал Александр Петрович. Такие пересечения, как случилось у меня с Ходасевичем, по-видимому, неслучайны. Должно быть, какие-то струны его и моей души настроены одинаково. Это соображение меня греет – Ходасевича я ставлю очень высоко в своей поэтической иерархии. А ещё я однажды прочитал у Берберовой, что постоянным мучительным чувством Владислава Фелициановича была жалость к людям. Как ни странно, это чувство с самой ранней юности было и у меня главной причиной, заставлявшей браться за перо. А не, допустим, любовь к девочке или родным просторам.

– А тень однофамильца Велимира? Одну из ваших подборок в «Огоньке» во второй половине 80-х сопровождал врез, в котором проводились некоторые параллели. Я хоть и школьником был, а помню…

– Велимир Хлебников – гений, но вряд ли в чистом виде лирик. Со мной всё ровно наоборот. Он мне интересен своим словотворчеством, непредсказуемостью не только следующего слова, но и звука. И всё-таки мой великий однофамилец не самый мой любимый поэт. А объединяет нас, кроме фамилии, род занятий: стихотворчество и математика.

– Какое место вы отводите себе в современной русской литературе? Можете сказать: «Вот моя ниша»?

– Пусть на это место меня отведут другие. Но – не под конвоем. И ещё одно нахальное соображение. По-моему, кроме меня, сейчас почти никто не пишет поэм. А я продолжаю заниматься этим бесперспективным делом. Зато, когда находишься внутри поэмы, испытываешь счастье. Причём продлённое. Если стихотворение – миг любви, то поэма – по крайней мере ночь, а может, и несколько. Сейчас я почувствовал, что из моих тринадцати поэм (тринадцатую – «На небесном дне» – закончил только что) складывается что-то вроде романа в поэмах. Не из всех – войдут всего семь-восемь, зато внутренний сюжет будет просматриваться. Конечно, хотелось бы, чтоб у этого странного и уж точно не востребованного нашим временем произведения всё же нашлись внимательные читатели.