120 дней Содома, или Школа разврата

Человек, с которого я начну, был богат, занимал видное положение в свете и был в высшей степени безнравственным. Я знала его только под титулом графа и, догадываясь, вероятно, о моей осведомленности о его полном имени, вы позволите мне ограничиться лишь упоминанием его титула. Итак, граф был человеком кипучих страстей, в возрасте тридцати пяти лет, и для него не существовало ни чести, ни закона, ни Бога, ни дьявола. Особенно отличало его, как, впрочем, и вас всех, господа, непреодолимое отвращение к тому, что называют чувством сострадания. Он говаривал, что не в силах понять, зачем надо оскорблять чувства природы, искажать ее замыслы и нарушать установленное ею разделение людей на классы, поднимая одного на уровень другого, и тратить на дурацкую возмутительную благотворительность средства, могущие быть употребленными на собственные удовольствия. В соответствии с этими убеждениями он и действовал, причем получал истинное наслаждение не только в отказе от всякой помощи, но и усугублял эти наслаждения оскорблениями несчастных и всяческим насилием над ними. Он, к примеру, с наслаждением разыскивал повсюду те мрачные прибежища, где убогая бедность вкушает черствый хлеб, смоченный слезами. Его возбуждала не только горечь их страданий, он даже… даже всячески стремился эти страдания усилить и отобрать у несчастных последнее. Это не было для него забавой, это была всепоглощающая страсть! Ничто, признавался он, не может сильнее раздразнить его чувства, зажечь его душу так, как эти бесчинства. И это, сказал он мне как-то, не результат развращенности, нет, у него уже в детстве развилась эта необузданная страсть, и сердце его всегда оставалось глухим к слезам и жалобным воплям. Теперь, когда вы с ним познакомились, надобно, чтобы вы наперед знали, что этот человек был подвержен трем сильнейшим страстям: об одной вам расскажу я, вторую вам раскроет Мартен, знававшая его под тем же титулом, а о третьей, в которой он проявлял наибольшую жестокость, поведает Дегранж, и она уж точно прибережет ее для завершения своих историй, как самое ужасное из того, что ей предстоит рассказать… Но начну я с моей части. Как только я известила графа, что я обнаружила интересный для него предмет, он пришел в неописуемый восторг. Ему, однако, предстояло улаживать неотложное денежное дело, которым он не мог слишком пренебрегать, ибо в деньгах видел главное подспорье для своих страстей; дело это требовало недель двух сроку, и за это время можно было и упустить девчонку. Он предпочел чуть-чуть потерять в первом деле, но уж обеспечить себе прямой выигрыш во втором. Потому он распорядился, чтобы я во что бы то ни стало и как можно скорее похитила девочку и доставила ее по указанному им адресу. Не стану томить вас долго в неведении, господа, это был адрес Дегранж, которая обслуживала его третью страсть. А пока нам надо было найти мать Люсиль как для того, чтобы подготовить ее к обретению старшей дочери, так и для того, чтобы подготовить похищение дочери младшей. Хорошо обученная мною Люсиль явилась к мамаше лишь затем, чтобы наброситься на нее, наговорить ей, что та виновна в распутстве дочери, и кучу других подобных вещей, истерзавших душу бедной женщины и отравивших всю радость встречи с вновь обретенной дочкой. Я в это время играла, как мне думалось, верную роль, представившись спасительницей от разврата старшей дочери, и высказалась, что могу спасти и младшую. Но ничего не вышло: бедняжка плакала и твердила, что ни за что на свете не согласится, чтобы у нее отняли последнюю опору, младшую дочь, что она стара и немощна, что поддерживают ее только заботы этого ребенка, и лишиться девочки для нее все равно что расстаться с жизнью. Тут, признаюсь к своему стыду, я почувствовала, как в глубине моей души шевельнулось предвкушение того утонченного наслаждения, которым меня потешит задуманное мной ужасное преступление. Предупредив мать Люсиль, что вскоре старшая дочь нанесет ей вторичный визит вместе с одним важным господином, от которого можно ждать верной помощи, мы откланялись, и я стала прикидывать, как бы половчее расставить силки, чтобы завладеть девочкой. Я хорошо разглядела ее: добыча стоила трудов. Пятнадцать лет, статная фигурка, прекрасная кожа и премиленькая физиономия. Через три дня она оказалась в моем доме. Тут уж я исследовала ее повнимательней и нашла ее в полном блеске; ее действительно надо было только немного подкормить, и я переправила ее к Дегранж, с которой тогда и завязались мои отношения. Граф покончил наконец со своими делами. Люсиль привела его к своей матери и… вот эту-то сцену я должна вам описать. Они застали старушку лежащей в постели, огня в очаге не было, хотя стояли холода, а возле кровати находилась маленькая деревянная плошка, на дне которой было чуть-чуть молока. В нее-то граф и помочился, едва они вошли. Дабы ничто не могло помешать ему чувствовать себя полным хозяином в этой каморке, он поставил на лестнице двух своих дюжих молодчиков, которые никого бы не пропустили в дверь. «Ну, старая задница, – обратился граф к старухе, – вот я здесь с твоей дочкой, которая, клянусь честью, преотличная шлюха. Мы пришли, старая ведьма, чтобы как-то облегчить твои тяготы, но нам надобно узнать о них. Так что, – он присел к кровати и продолжал, похлопывая Люсиль по ягодицам, – расскажи-ка нам о них поподробнее». – «Увы мне! – запричитала несчастная женщина. – Да вы, видать, явились сюда с этой мошенницей не помогать мне, а поизмываться надо мною». – «Ах ты, шельма, – вскричал граф, – ты смеешь оскорблять свою дочь?» Он вскочил и стащил старуху с ее одра. «Сейчас же вон из постели и на коленях умоляй свою дочь о прощении». Противиться ему было немыслимо. «А вы, Люсиль, задерите юбки, и пусть ваша мамаша расцелует вас в зад. Когда я увижу, что она вас расцеловала от души, будем считать, что примирение состоялось». Бесстыжая Люсиль прижимается к сморщенному лицу несчастной матери своим задом, осыпая ее бранью, пока граф не разрешает наконец старухе вернуться в постель и снова приступает к ней. «Еще раз повторяю, – говорит он, – что, если вы изложите мне все свои нужды, я вам помогу».