120 дней Содома, или Школа разврата

Бедняки все же доверчивы и редко теряют окончательно надежду разжалобить того, кто их слушает. Старуха принялась рассказывать обо всех своих горестях и особенно горько сетовала на похищение дочери, упрекала Люсиль, что той известно о местонахождении сестры, поскольку дама, с которой Люсиль приходила недавно, напрашивалась в покровительницы дочери. Из этого старуха сделала вывод (и вывод очень разумный), что сама эта дама и сманила девочку. А между тем граф, оборотясь лицом к заднице оставшейся по его приказанию без юбок Люсиль, целуя время от времени этот великолепный зад, подрачивая себя при этом, слушал, прерывал рассказ вопросами о подробностях и проявления своего гнусного сладострастия соразмерял с получаемыми ответами. Слова старухи, что отсутствие дочери, своим трудом доставлявшей ей жалкое пропитание, неминуемо сведет ее в могилу, что уже четыре дня у нее ничего не было, кроме молока, а теперь и его граф испортил, довели графа до неистовства. «А, тварь, – закричал он, и струя его спермы брызнула на старуху. – Ты подохнешь, шлюха, – продолжал он, все сильнее тиская ягодицы Люсиль, – подохнешь, сука, не велика беда. Мне только жаль, что не могу сам тебя прикончить сию же минуту». Тут поток его спермы иссяк, но не таков был граф, чтобы удовольствоваться только одним излиянием сока. Он начал рыскать повсюду, а Люсиль, у которой была своя роль, старалась укрыть его маневры от глаз матери. Обшарив все углы, граф нашел кружку с кучкой монет, единственным жалким достоянием несчастной. Он ссыпал деньги к себе в карман, и это злодеяние снова вздыбило его член. Он стаскивает старуху с кровати, раздевает ее донага и приказывает Люсиль дрочить его прямо на изможденном теле старой женщины. Но и этого ему показалось мало: он излился, метнув струю прямо на эту ветхую плоть, нещадно браня несчастную, приговаривая, чтобы она зарубила себе на носу, что она скоро еще получит новости и о нем, и о своей младшей дочери, которую он хочет заполучить в свои руки. Последнее свое излияние граф совершал в неистовом исступлении: его гнусное воображение уже рисовало ему все те надругательства, которым он подвергнет эту несчастную семью. Чтобы не возвращаться более к этому делу, послушайте только, господа, до какой степени дошло мое злонравие. Граф, видя, что может полностью на меня положиться, разъяснил мне, какую сцену намерен он разыграть со старухой и ее маленькой дочкой. Он сказал мне, что дочкой дело не ограничится, что он хочет воссоединить всю семью, и мне придется уступить ему Люсиль, чье прекрасное тело его чрезвычайно соблазняет; он не стал скрывать, что собирается расправиться с нею, так же, как и с двумя другими. Люсиль я любила, но еще больше я любила деньги; он предложил мне сумасшедшую цену за всю троицу, и мы поладили. Четырьмя днями позже мать и обе дочери соединились снова, а как это произошло, вам расскажет Дегранж. Я же вернусь к прерванному повествованию истории, которую должна была рассказать только к концу моих рассказов, как самой яркой.

– Минутку, – сказал Дюрсе. – Я не могу хладнокровно слушать о таких вещах. Они меня так захватили, что и описать трудно. Уже с середины рассказа я еле удерживался и теперь с вашего позволения хочу освободиться.

И он поспешил в свои покои с Мишеттой, Зеламиром, Купидоном, Фанни, Терезой и Аделаидой. Несколько минут оттуда доносились вопли, и плачущая Аделаида, вернувшись, заявила, что из-за того, что ее мужа распалили, страдать пришлось ей, а лучше, если бы досталось рассказчице этих зажигательных историй. Между тем герцог и епископ также не даром время провели, но способ их времяпрепровождения относится к числу тех, которые мы в силу обстоятельств должны утаить; да позволит нам наш читатель здесь опустить занавес и перейти к тем четырем эпизодам, которые остались у Дюкло для завершения этого вечера.

– Через неделю после расставания с Люсиль я управилась с распутником, подверженным довольно забавной мании. Предупрежденная задолго, я оставила под моим стульчаком горшок с изрядной кучей дерьма да еще попросила кого-то из моих девиц добавить туда и свою долю. Наш гость явился в одежде савояра. Было утро. Он достал метлу, подмел мою комнату, извлек горшок из-под стульчака и отправился опорожнить его в известное место (надо сказать, что находился он там очень долго). Возвращается, показывает мне совершенно чистый горшок и просит с ним расплатиться. Я-то знала весь намеченный церемониал. Подступаю к нему с ручкой от метлы в руках. «Расплатиться, говоришь, мерзавец? – прикрикнула я на него. – Держи, вот твоя плата!» Он кидается к двери, я за ним, он бежит по лестнице, и сперма из него хлещет, а он вопит благим матом, что его сейчас искалечат, что его убьют, что вместо порядочной женщины он попал к мошеннице.