120 дней Содома, или Школа разврата

Для пятого требовалось найти и нанять человека на роль возмущенного любовника. Он врывался в комнату, где наш пятый, запершись с девицей, пылко целовал ее в зад, предвкушая неминуемое возмездие. Оскорбленный любовник, только взломавший дверь, начинал буянить, кричал на нашего клиента, по какому, мол, праву он ласкает чужую любовницу, и вдруг, вынув шпагу, приказывал старику защищаться. Тот в испуге бросался скандалисту в ноги; просил прощения, целовал ноги, целовал землю у ног, говорил, что на чужую подругу не претендует, что драться из-за женщины не станет. Но податливость соперника только распаляла мнимого оскорбленного, он обзывал своего супостата тряпкой, подлым трусом, негодяем, грозил разрисовать ему рожу клинком своей шпаги, словом, чем ниже стелился один, тем яростнее бушевал другой. Наконец грозный воитель излагал свои условия: «Вижу, какое ты ничтожество. Так и быть, я тебя помилую, но только с тем, что поцелуешь меня в задницу». – «Сударь мой! Все, что пожелаете, – с готовностью принимала условия другая сторона. – Да ежели ваш зад весь в говне будет, я и то его расцелую, лишь бы меня не тронули». Вложив меч в ножны, молодой буян быстренько подставлял старому распутнику свой голый зад, и осчастливленный старик бросался его целовать. А когда ему пускали в рот еще десяток-другой ветров, он оказывался совсем на верху блаженства и, умирая от наслаждения, испускал сперму.

– Мне все эти штучки понятны, – проговорил Дюрсе прерывающимся голосом (во все время рассказа об этих бесчинствах возбуждение маленького финансиста росло все быстрее и быстрее). – Ничего нет проще, чем любить унижение и находить удовольствие в презрении к тебе. Кто страстно любит позорящие его вещи, естественно, получает от них наслаждение и должен возбуждаться, когда ему говорят оскорбительные слова. Некоторому сорту людей очень хорошо знакомо наслаждение от бесчестья, им нравится, когда им поделом говорят такое. Не знаешь, как далеко здесь может зайти человек, который ничем не брезгует.

– Все это еще от киников идет, – произнес Кюрваль, поглаживая задницу Фаншон, – кто же не знает, что даже наказание может привести в восторг? Разве вы не встречали людей, у которых в момент их публичного посрамления член встает? Все слыхали о маркизе де ^***: как только ему объявили, что он приговорен к сожжению en effigie, он вывалил из штанов свой член и завопил: «Вот я и дошел до того, чего хотел! Позором покрыт, обесчещен! А ну-ка, пустите меня, я сейчас кончу!» И кончил тут же.

– Ты изложил последствия, – сказал герцог. – А теперь объясни причину.

– Причина в нашем сердце. Стоит человеку в каких-нибудь бесчинствах испытать унижение, подвергнуться оскорблениям, в его душе зарождается какая-то червоточина, которую больше ничем не вытравить. Стыдливости, служащей в иных случаях противовесом соблазняющему пороку, более нет. Это чувство угасает первым, первым изгоняется прочь. И теперь, когда человек уже ничего не стыдится, остается один лишь шаг, чтобы это состояние бесстыдства полюбить и рваться к нему. То, что претило предрасположенной иначе душе, преображается, и с той поры все, приводящее к новому, захватившему тебя, состоянию, несет с собой утоление сластолюбия.

– Но как далеко надо пройти по пути порока, чтобы достичь этого! – заметил епископ.

– Еще бы, – согласился Кюрваль. – Но эта дорога тянется неприметно, идти по ней легко; одно непотребство ведет к другому, вечно ненасытимая фантазия вскоре приводит нас к последнему пределу, а так как творить свое дело она может, только делая сердце бесчувственным, затвердевшим, то, когда цель достигнута, кое-каких добродетелей, когда-то теплившихся в сердце, там уже нет. Привыкнув к ударам более сильным, сердце стряхивает с себя те впечатления, которые еще недавно опьяняли его, теперь они слишком пресны на вкус. Оно начинает свыкаться с новыми ощущениями, оно не хочет от них отказаться, оно ищет и добивается их.

– Вот это и делает исправление таким трудным, – произнес епископ.

– Скажите лучше, невозможным, друг мой. И как можно налагать наказания в расчете на исправление того, кому в радость всяческие лишения, унижения, с которыми всегда связано наказание, кто наслаждается ими, смакует, кого они возносят на седьмое небо блаженства?

– Какая все-таки загадка человеческое существо! – воскликнул герцог.

– Да, друг мой, – сказал Кюрваль. – Потому-то тот, у кого достаточно разума, предпочитает человека е… ть, а не разгадывать его.