13 мертвецов

Они с дедом Митяем тут одни – деревня мертва, половина домов разрушена или сожжена, изгороди разворочены, сквозь балки разоренных крыш видно небо. Дорога, ведущая на Москву, проходит гораздо дальше – но несколько французских отрядов, наглых и самоуверенных, в поисках добычи отделились от армии и свернули сюда. После себя они оставили шкуры и головы забитого скота, трупы павших от усталости лошадей – забрав с собой все, чем могли поживиться.

А еще слух и речь Виськи, унесенные внезапным выстрелом над ухом – шутки ради, забавы для.

Небо тяжелеет. Оно словно каменеет, становясь твердым и темным.

Погода портится. Вот-вот пойдет снег.

Порывы ветра усиливаются, вышибая дух и вымораживая глаза, – приходится зажмуриваться и дышать в краткие промежутки, пока ветер собирается для нового удара.

Солдаты останавливаются и начинают располагаться на ночлег. Они живут от стоянки к стоянке. Они не ждут ничего – знают, что ничто не изменится и новая стоянка будет не лучше старых. Важно лишь одно – они окажутся чуть ближе к дому.

Форменных мундиров практически не видно – скрыты под одеялами, парусиной, тулупами, шарфами, платками; последние накручены не только на тело, но и на руки, на ноги как обмотки, на голову, наподобие чалмы, вокруг кивера. Это не люди, это какие-то странные существа – мохнатые, волосатые, разноцветные, лишь вместо шкур у них тряпки.

Они сбиваются вокруг костра, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не упустить ни крохи тепла. Тянут огрубевшие, обмороженные руки к котелку и жадно хватают пайку. Первые несколько минут все молчат – лишь шумно работают челюсти, туда-сюда ходят кадыки на худых, черных от грязи и пота, шеях, раздуваются и сопят, шмыгая выгнанную горячей пищей соплю, ноздри. Еда придает им не только сил, но и жизни – красные и потрескавшиеся от мороза щеки кажутся смазанными жиром, глаза масляно блестят, челюсти продолжают двигаться – но уже в разговорах.

– В третьей роте ночью сержант помер, – равнодушно говорит Ришар.

Люди мрут каждую ночь десятками – замерзают, иссыхают от голода, сгнивают от гангрены, сгорают от лихорадки – но есть смерти, которые смакуют, весть о которых передают из отряда в отряд, от одной убогой кучки солдат к другой – смерти интересные, необычные, о которых каждый думает: «Ну уж я-то смогу такую избежать!»

– Они на корову наткнулись, – продолжает Ришар, подвигаясь поближе к костру. Ему уступают место – это привилегия рассказчика, который поможет хотя бы на несколько минут забыть о пронизывающем холоде, о голоде, который выкручивает кишки, дробит их и перемешивает. Ришар выпрастывает ладони из рукавов и подставляет их жалкому огню. На правой руке у него не хватает мизинца и половины безымянного пальца, на левой только безымянный и остался – в него вросло, вмерзло тоненькое обручальное кольцо, – все остальные, отмороженные и опавшие, как гнилые ветки, хранятся у него в ранце, завернутые в платок. Ришар каждый вечер проверяет этот жуткий сверток, пересчитывая его содержимое. В эти моменты его губы шевелятся, и если напрячь слух, то можно разобрать: «Сорока-воровка кашу варила, кашу варила, деток кормила…»

– Сержант приказал корову зарезать. Сварили ее, налопались от пуза – она хоть и старая, жилистая была, но мясо, как-никак. У Бардье, который мне это рассказал, потом живот пучило и кишки из задницы лезли – с непривычки нажрались…

– Давай дальше! – нетерпеливо торопят его из темноты. При упоминании еды рты наполняются горькой голодной слюной, которая жжет горло, как кислота.

– А потом сержант приказал шкуру ему отдать. Расстелил шерстью вверх, завернулся в… как это называется… тульюп – и лег спать.

По обветренным и обмороженным черным губам Ришара пробегает усмешка. Лабрю видит, как те трескаются, словно сухая глина под палящими лучами солнца – но ни капли крови не выступает.

– Утром все встают, пора уже идти дальше – а сержант не встает. Его тормошат, пытаются разбудить – а тулуп за ночь примерз к шкуре, не развернуть. Пришлось трем солдатам тащить этот куль к огню, ждать, пока шкура не оттает. А как развернули, так сержант и выпал оттуда – весь синий, язык вывалился, пальцы скрючены, ногти содраны. Выбраться не смог, вот и задохся!

Ришар снова зло усмехается. Он мелко торжествует – жадный сержант получил по заслугам. Лабрю тоже не может сдержать усмешки – ему кажется, что смехом над чужой смертью он отгоняет свою.

Людей тянет в сон. Они сворачиваются вокруг тлеющих костров, как улитки. Их невозможно отличить от снега. Лабрю тоже клонит в дремоту, его сознание путается и уплывает куда-то вдаль, покачивая на волнах воспоминаний. На ум приходит дом, запах теплого, свежевыпеченного хлеба, кошка, трущаяся о ноги, – и мягкие руки жены, нежно обвивающие его шею…