13 мертвецов

Виська, сглатывая жадную слюну и предвкушая благодарность в глазах деда Митяя, потянул находку на себя – и мешок упал на него, обдав густым удушающим запахом. А потом развернулся, раскинув полуразложившиеся, с осклизлой, сползающей с костей плотью руки и ноги.

Это был человек. Судя по длинным, когда-то светлым, а теперь лезущим пучками, зеленовато-синим волосам – женщина. Лицо распухло как брюква в дождь, в пустых глазницах поселилась плесень, изо рта, мелко семеня, выскользнуло какое-то насекомое.

Она развалилась у Виськи в руках, распалась на части, как разорванная, растерзанная тряпичная кукла, – и дед Митяй так и похоронил ее, по частям, завернув каждый кусок тела в тряпицу. Они так и не узнали, кто это был, – поэтому просто поставили на могиле грубо сколоченный деревянный крест.

С тех пор Виська больше никогда не лазил по чужим домам. Он видел в них гигантские немые могилы – и боялся потревожить тех, кто остался в них навечно.

– Конец мне, – говорит Поклен, тупо глядя на снег у своих ног. – Кровью харкаю. В груди ломит. Конец.

Все молчат.

– Куда вы меня похороните? – спрашивает он.

Конечно, никто не собирается его хоронить – нет ни сил, ни возможности, ни желания долбить мерзлую землю. Поклен и сам понимает это.

– Похороните меня, пожалуйста! – жалобно стонет он.

Буке зачем-то начинает рассказывать, как хоронили писаря из третьей роты, умершего от дизентерии в Москве.

– Гробовщик, жидовская морда, цену заломил за новый гроб, как будто мы карету покупали! – сплевывая тягучую, желтую от табака слюну, повествует он. – А готовых нет, сказал, что гвардия в первый же день все скупила, даже детские – мол, для ампутантов сгодятся. Деваться некуда, пришлось самим сколачивать. Зашли в один из домов – ох, а красиво-то как там было! люстры хрустальные, картины по стенам, шторы… хозяева-то из Москвы сбежали, а все с собой прихватить не смогли. Ну, мы им и подсобили в деле освобождения дома от лишнего барахла!

Буке довольно хлопает по раздутому ранцу. Остальные ухмыляются – нет никого, кто удержался бы от… нет, не мародерства, просто от того, чтобы взять кое-что, что им причиталось. А им ведь причитается, не так ли? Это же военная добыча, да?

– Ну и вот, – продолжает Буке. – Мы отодрали паркет, вытащили гвозди, на которых картины висели – и сколотили. Конечно, получилось так себе, щели в палец толщиной – но какая бедняге уже разница?

Белесый, мутный свет настолько вязок, что кажется, будто он течет отовсюду. Поле покрыто оврагами и ямами, как шрамами и оспинами. Голые деревья застыли, словно выкрученные судорогой.

Солдаты копошатся в рытвинах, возятся в ямах и канавах.

«Мы зерна, – лениво ворочается в оцепеневшем от холода и голода мозгу Лабрю одинокая мысль. – Мы зерна, брошенные в землю. Нам надо закопаться, чтобы не промерзнуть…»

Буке рядом с ним присаживается на корточки и начинает голыми руками рыть землю, отбрасывая в стороны мерзлые комки.

Лабрю стучит прикладом по плечу Буке. Заледенелая ткань отдается звоном.

«Гробы уже надеты на нас, – думает Лабрю. – Нам достаточно просто лечь в снег – и мы уже похоронены».

– Я вернусь домой, – говорит он вслух. – Я вернусь.

– Смотри, – шепчет ему на ухо Буке. Его худое бескровное лицо искажено гримасой, глаза лихорадочно блестят, рука указывает на причудливое сплетение тел у самого края земли.

Это мертвецы. Они попали в овраг – видимо, соскользнули туда в предрассветной мгле – и не смогли выбраться. Их скрюченные пальцы так и вмерзли в обледеневшую землю. Лица, застывшие масками, обращены к небу.

– Эта земля отравлена, – бормочет Буке. – Такая хорошая земля, сколько хлеба могло быть! А теперь тут ржавое железо и гнилое мясо…

Они спускаются в низины, поднимаются на пригорки, идут то вверх, то вниз, ноги то вязнут, то скользят. Кажется, что это сама земля вспучивалась и лопалась здесь, что это из ее недр что-то рвалось на волю.

Они ступают по трупам.

Некоторые уже заплесневели, их кожа будто покрыта ржавчиной, усыпана черными пятнами. В оврагах, где стоячая вода еще даже не прихвачена коркой льда, теснятся черные раздутые, с вывернутыми губами и выпученными синюшными глазами головы – когда-то раненные, эти солдаты скатились в овраг, увязли в топкой, засасывающей грязи и исступленно и бесплодно скребли обрывистые склоны в попытках выбраться. Стоило кому-то приподняться чуть выше других, как те хватали его за ремень и стаскивали обратно в попытках использовать его как ступеньку.

Буке запинается обо что-то, чуть не падает и негромко ругается сквозь сжатые зубы. Его нога в чем-то запуталась, и он дергает ее, пытаясь высвободиться. Наконец жалобно поднимает глаза на Лабрю.

– Мертвец, – испуганно шепчет он. – Мертвец держит меня!