13 мертвецов

Они укладывают Поклена в рытвину, согнув ему ноги и прижав руки к груди, укрывают старым рваным одеялом – его пожертвовал Буке, который и так больше похож на ворох тряпья, чем на человека, – закидывают щепками и собранными ветками: ведь ткань и дерево можно счесть за обивку и гроб? – наваливают комья мерзлой земли и утаптывают ногами, пока та не становится твердой как камень.

Ночь ясна и морозна. На иссиня-черном, как вымазанном углем, небе рассыпались яркие звезды, будто кто-то швырнул туда пригоршню мелких дробленых льдинок.

Виська стягивает с руки большую, не по размеру, но теплую, как печка, самодельную варежку на собачьем меху – мороз тут же прикусывает кожу мелкими острыми зубками – и начинает водить пальцем, будто прочерчивая между звездами невидимые линии. Он играет так каждую звездную ночь – представляет, что небо покрыто причудливыми рисунками и буквами, как в церковных книгах.

Что-то мелькает справа, совсем на краю его зрения – будто снег упал с ветки или какое-то существо метнулось на верхушке дерева.

Виська надевает варежку и вглядывается в сумрак.

Одна из низко нависающих над землей веток покачивается, с нее крупными комьями осыпается снег. Что-то сидит на этой ветке – и, кажется, смотрит на Виську.

Виське не страшно. Волки не прыгают по веткам, змеи не ползают зимой – чего еще можно бояться в лесу?

Он осторожно встает с завалинки и медленно, чтобы не спугнуть незваного гостя, подходит к дереву. Ветка начинает раскачиваться еще сильнее, но тот, кто сидит на ней, не уходит – кажется, даже пододвигается навстречу Виське.

Это белка.

Необычно крупная, странно для зимы ярко-рыжая – словно язычок костра примостился на дереве. Ее шубка, припорошенная снегом, блестит в лунном свете, а хвост лежит на спине, завернувшись тугим кольцом.

Виська улыбается и подходит еще ближе.

Белка смотрит на него. Пристально, не шелохнувшись, совершенно не боясь, – словно в первый раз видит человека и не знает, что его стоит бояться. Или же наоборот – слишком часто в жизни видела человека и уже не собирается его бояться.

Виська играет с белкой в гляделки. Он понимает, что ему не добежать до дома, не заскочить в сени, не сдернуть висящее там ружье и броситься обратно, перезаряжая на ходу, – белка убежит, конечно же убежит, исчезнет как сон, как морок, как видение. Он переминается с ноги на ногу, словно пытаясь отвлечь белку, заставить ее отвести взгляд – но та все так же смотрит на него. В него.

Свет луны отражается в ее круглых, выпуклых, удивительно больших глазах. Они влажно поблескивают, и кажется, что белка плачет.

Виська делает шаг к белке – и замирает.

Вместо лап у нее руки. Маленькие, как у младенчика, с крохотными розовыми пальчиками, они вцепились в холодную, обледеневшую ветку так, что на них набухли жилки.

Виська смотрит на эти детские ручки, не в силах оторвать от них взгляд, окончательно и бесповоротно проиграв в гляделки, – смотрит, чувствуя, как от жалости и безысходности начинает сжиматься его сердце.

Ветка дергается, обдав Виську снежным облаком, – и ручки, а вместе с ними и белка исчезают во мраке леса.

Виська, подумав, снимает варежки – да, они слишком велики для беличьих ручек, те могут погрузиться в них целиком, но пусть белка хотя бы унесет их в свое гнездо и греет крохотные розовые пальчики по ночам. Ведь ночи такие холодные!

Он нанизывает варежки на ветки как можно выше над головой – чтобы показать, что не забыл и не потерял их, что действительно оставляет здесь, дарит, дарит от чистого сердца и не ожидая ничего взамен. Ветки гнутся под нежданной тяжестью, на Виську с них осыпается снег. Он отряхивается и медленно уходит, промычав напоследок что-то, как он надеется, ласковое и одобряющее.

Наутро он первым дело бежит проверить варежки на дереве.

Их нет.

Лабрю стоит с трудом, пошатываясь, не решаясь лечь, – опасается, что потом не встанет. Судя по тому, как неуверенно стоят рядом с ним остальные, они думают о том же. Одежда, ранцы, даже снег, засыпавшийся в каждую складку, – все тянет вниз, к земле.

Вокруг царит тишина, словно весь мир погрузился в оцепенение.

Лабрю напрягает зрение – ему кажется, что он ослеп от этого проклятого сверкающего и блистающего снега. Он помнит Березину и мертвые лица, прижавшиеся ко льду, помнит изрытое, выпотрошенное Бородино во время отступления и искалеченного, обросшего солдата, забытого там после битвы. Память тревожит и терзает его – и он, тряхнув головой, вызывает видение дома. Кошки, хлеба и рук жены. И исчезают, растворяются в небытии покойники и силуэты прошлого. Будущее – вот о чем он должен думать. Будущее – и дом!

Им начинают раздавать сухари. Они шутят, что теперь у них хлеб с мясом – жирные личинки опарышей, высохшие и промерзшие, уже не вызывают отвращения, и кое-кто даже находит их вкус пикантным. Во всяком случае, еще никто не отказался от своей пайки.