13 мертвецов

Пораженный этой внезапной вспышкой суеверия, Лабрю вытаскивает нож и наклоняется к комку грязи, намертво прицепившемуся к сапогу Буке. Это чья-то отрубленная рука – аккуратно, по линии кисти, словно ее готовили манекеном перчаточному мастеру. Из нее торчат спутанные и слипшиеся жилы – точь-в-точь силок для кролика. Лабрю пилит эти жилы – они смерзлись, став твердыми, как металлическая проволока, и только гнутся под лезвием – пыхтя, он раздвигает их, и нога Буке выскакивает, как пробка из бутылки.

– Должен, – бросает ему Лабрю, пряча нож обратно.

Буке кивает, продолжая с ужасом смотреть на руку.

– Мертвец, – едва шевеля губами, бормочет он. – Мертвец не пускал меня…

Лабрю треплет его по плечу и слегка подталкивает в спину: мол, что за ерунда, мертвецов раньше не видал?

Они идут дальше, все еще стараясь переступать через трупы, но все чаще и чаще ощущая под ногами чью-то твердую, как камень, окоченевшую плоть.

А здесь ядро упало на излете, прокатившись по солдатам, смолов их в кашу. Перед ними добрый аршин багрового мяса, желтоватого жира, белых осколков костей, синих обрывков ткани, коричневых кусков кожи – и поверх этого всего, как патина на старинных картинах, нежнейшая зеленовато-голубая плесень. Ее уже прихватили заморозки, проседила изморозь, – но она до сих пор кажется ворсом роскошного турецкого ковра с причудливым и извращенным багрово-желто-бело-сине-коричневым рисунком. Лабрю мешкает, не решаясь потревожить эту красоту, – о том, что ее соткали своими размозженными телами мертвецы, он и не думает, – но наконец ступает на нее.

На краю поля лежит солдат. Издалека кажется, что он спит, но, подойдя ближе, Лабрю видит срезанную как ножом верхнюю часть туловища – нет ни головы, ни шеи, ничего выше плеч. Рядом валяется обрывок ремня, на который нанизана связка уже побелевших и потемневших хлебов – этот солдат разносил еду.

Колиньи, воровато озираясь, присаживается на корточки и начинает лихорадочно набивать рюкзак.

– Путь домой долгий, – ни к кому не обращаясь, объясняет он. – Очень долгий.

Ришар, подумав, присоединяется к нему. Вдвоем они быстро освобождают ремень. Поднимаясь на ноги, они замечают Лабрю, и Ришар, широко улыбнувшись, протягивает ему краюху. Лабрю качает головой и жестом отказывается от этого последнего дара мертвеца.

Фотя, как всегда, ждет Виську у старого поваленного дерева, положив голову на выпучившийся из земли и снега корень, прикрытая от ветра высоким глинистым отвалом.

Виська мычит и размахивает руками, рассказывая Фоте обо всем, что он успел передумать за прошедший день, о том, что поведал ему дед Митяй, о том, что происходило утром и вечером, – рассказывает все, каждую мелочь, каждую несущественную думку.

Фотя молчит и смотрит мертвым глазом в небо. Второй у нее вытек, и Виська заменил его белой льдинкой, подсунув под веко, – если не присматриваться, кажется, что Фотя подмигивает.

Фотя совсем не пахнет – лишь чуть-чуть, едва уловимо, если наклониться и потянуть носом, ароматом сена, мокрой травы после дождя и новорожденного теленка. Именно поэтому Виська не может думать о ней как о мертвой – пусть даже после набега французов от нее и осталась лишь верхняя половина тела, для Виськи это все еще она, его лучшая подруга по детским играм.

Фоте скучно здесь, в лесу, одной – и Виська пытается развлечь ее как умеет. Он бы уже давно сделал волокуши из веток и перетащил ее домой, в деревню, – но боится, что этот переезд потревожит хрупкую сохранность Фоти, растрясет маленькое тельце, а тепло избы превратит в обычного воняющего тленом и смертью мертвеца. Да и дед Митяй вряд ли это одобрит. Скорее всего, он попытается похоронить Фотю – лопата уже не возьмет промерзшую землю, но дед Митяй может просто забросать тело валежником до весны, а то и сбросит в колодец, к тому безымянному и безвестному покойнику. И Виська уже никогда больше не сможет с ней поговорить.

Все это Виська уже не раз пытается объяснить ей – косоруко и косноязычно, как умеет, – но все равно ему кажется, что Фотя обижена.

Поклен умирает ночью, захлебнувшись кашлем и кровавой пеной. Восходящее солнце отражается в его остекленевших глазах. Его лицо усыпано, как крупой, мертвыми вшами – почуяв смерть, те бросились наутек, в поисках свежей крови и теплой плоти, но не успели.

Они пытаются похоронить его. Это даже не яма – так, шрам от шального ядра, наискось, по колено, длиной в половину человеческого роста и в ширину такой же. Но выбирать не приходится. Поклен уже закоченел, как просоленное морской водой дерево, и им приходится ломать его в нескольких местах – локтях, коленях, пояснице и шее. Теперь он похож на ставшую ненужной и выброшенную марионетку – при этой мысли у Лабрю почему-то щемит сердце.