16 лѣтъ въ Сибири

Примѣру Властопуло послѣдовали вскорѣ другіе. Каждый новый случай подачи прошенія о помилованіи производилъ на большинство самое тяжелое, удручающее впечатлѣніе, хотя для насъ не всѣ они были неожиданны. Зная о произошедшемъ въ убѣжденіяхъ нѣкоторыхъ переломѣ, мы допускали возможность подачи прошенія тѣмъ или инымъ «патріотомъ» и «монархистомъ» и иногда даже выражали удивленіе, почему они такъ долго не дѣлаютъ этого. Такая нерѣшительность со стороны этихъ лицъ отчасти объяснялась тѣмъ, что они конфузились, стѣснялись передъ остальными заключенными. Только изъ-за такого рода робости иной тянулъ лямку, откладывая со дня на день свое намѣреніе. Несмотря, однако, на совершенно никѣмъ неожиданный случай съ Властопуло, который, казалось, долженъ былъ бы васъ ко всему подготовить, все-же было еще два-три большихъ сюрприза, если не для всѣхъ, то для очень многихъ изъ заключенныхъ. Не удивительно поэтому, что у нѣкоторыхъ развилась даже мнительность; являлось подчасъ совершенно несправедливое подозрѣніе относительно того или иного лица.

«Если такіе-то подали прошенія, то почему не могутъ послѣдовать ихъ примѣру еще вотъ эти?» — естественно приходило въ голову, и въ большинствѣ случаевъ эти предположенія дѣйствительно оправдывались. Но не трудно себѣ представить, какъ подобныя заподозриванія другихъ въ политической порядочности должны были вліять на взаимныя отношенія.

Нѣкоторые изъ раскаявшихся поступали открыто, безъ лицемѣрія: они прямо заявляли остальнымъ о своемъ намѣреніи подать прошеніе. Но бывали между ними и малодушные, которые при этомъ маскировались, прибѣгая къ разнымъ неблаговиднымъ уловкамъ и хватаясь за пустые, ничтожные погоды. Поступавшіе открыто укладывали свои вещи и заявляли коменданту черезъ дежурныхъ жандармовъ, чтобы онъ ихъ къ себѣ вызвалъ. Ихъ затѣмъ немедленно уводили отъ насъ въ особенное помѣщеніе, находившееся внѣ тюремной ограды. Пока поданныя ими прошенія шли въ Петербургъ и оттуда получались на нихъ резолюціи, проходило нѣсколько мѣсяцевъ, во время которыхъ раскаявшіеся пользовались разными льготами. Затѣмъ изъ Петербурга приходили распоряженія отправить этихъ лицъ на поселеніе въ хорошія мѣста, гдѣ имъ предоставляли полную свободу. Уходъ изъ тюрьмы, вслѣдствіе поданнаго прошенія, на нашемъ діалектѣ назывался переселеніемъ «въ колонію». Наименованіе «колонистъ», произносившееся съ брезгливостью, стало вскорѣ довольно популярнымъ и его считали позорнымъ не только всѣ политическіе ссыльные въ Сибири, но также и наиболѣе порядочные мѣстные обыватели.

Съ уходившими «въ колонію», мы, заключенные въ тюрьмѣ и наши товарищи — вольнокомандцы, навсегда прерывали всякія сношенія, — объ этомъ, послѣ продолжительныхъ дебатовъ, у насъ состоялось особенное постановленіе. Такой исключительный пріемъ относительно нихъ, въ общемъ, былъ необходимъ затѣмъ, чтобы всякаго рода начальство и мѣстное населеніе понимали различіе между «раскаявшимися» и нераскаявшимися политическими. Нѣкоторые изъ насъ считали совершенно невозможнымъ сколько-нибудь снисходительно относиться къ «колонистамъ», такъ какъ послѣдніе однимъ почеркомъ пера навсегда отрекались отъ всего своего прошлаго, одной бумажкой уничтожили все то, что еще недавно и имъ было дорого, за что и они перенесли столько лишеній и страданій. Кромѣ политическаго и моральнаго значенія, эти отреченія наносили остальнымъ заключеннымъ еще и прямой вредъ: облегчая положеніе раскаявшихся и, наоборотъ, усиливая репрессіи по отношенію къ остающимся вѣрными революціоннымъ взглядамъ, начальство расчитывало побудить и послѣднихъ подавать просьбы о помилованіи. Такимъ образомъ, колонисты, пріобрѣтая для себя всякія удобства и облегченія, тѣмъ самымъ являлись причиной ухудшенія и безъ того незавиднаго положенія своихъ вчерашнихъ товарищей. Можно, поэтому, понять, нечему нѣкоторые, болѣе экспансивные изъ заключенныхъ питали къ «колонистамъ», не только презрѣніе, но и личную злобу. Мнѣ же казалось, что между ними слѣдовало отличать болѣе и менѣе виновныхъ. Помня пословицу, что, «снявши голову, по волосамъ не плачутъ», я находилъ вполнѣ естественнымъ и даже неизбѣжнымъ актъ подачи прошеній со стороны лицъ, отказавшихся отъ революціонныхъ воззрѣній и склонившихся къ патріотизму. Отъ нихъ можно было требовать лишь искренности и правдивости. Къ тому же въ возникновеніи среди нѣкоторыхъ заключенныхъ разочарованія въ прошлой революціонной дѣятельности были лишь отчасти виноваты индивидуальныя, личныя ихъ качества, — главной причиной, какъ я уже неоднократно упоминалъ, являлись общія условія, какъ Россіи вообще, такъ нашей тюремной жизни — въ іастности. Я, поэтому считалъ несправедливымъ рѣзко осуждать всѣхъ безъ различія «колонистовъ». По поводу отношенія къ нимъ между нѣкоторыми изъ насъ были крупныя разногласія и иногда происходили большія схватки. Верхъ одержали крайніе, настоявшіе, какъ я уже сказалъ, на полномъ разрывѣ всякихъ сношеній со всѣми колонистами: даже раскланиваться съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ считалось уже предосудительнымъ.