16 лѣтъ въ Сибири

Мы съ Ковалевской, дѣйствительно, рѣзко расходились во взглядахъ и чувствахъ относительно всей этой исторіи. Что ее возмущало до глубины души, терзало ее на части, изъ-за чего она готова была забыть любимую дочь, стараго друга, всѣхъ и все на свѣтѣ, — я взвѣшивалъ, разсматривалъ, обсуждалъ. Не могу сказать, чтобы я въ этомъ случаѣ разсуждалъ совершенно спокойно, объективно, но все же я разсуждалъ тогда, когда она болѣзненно чувствовала, по поводу чего, какъ мы видѣли, клокотало все ея нутро. Но было-бы фальшью, если бы я возмущался и негодовалъ, лишь по сознанію, изъ чувства дружбы къ ней, когда въ дѣйствительности не было у меня этихъ ощущеній. Всѣ обстоятельства и произошедшія событія представлялись мнѣ въ другомъ, чѣмъ ей, освѣщеніи; я, какъ мнѣ казалось, понималъ ихъ всестороннѣе, шире, чѣмъ она. Отчасти это различіе въ нашихъ съ нею отношеніяхъ къ происходившему на Карѣ объяснялось тѣмъ, что мы жили въ разныхъ обстановкахъ, а также и тѣмъ, что мы, вообще, придерживались различныхъ воззрѣній на многіе вопросы; отчасти, можетъ быть, наши разногласія происходили оттого, что я, какъ мужчина, не могъ понять этой женской психологіи во всей исторіи съ увозомъ Ковальской. Я не видѣлъ со стороны Масюкова умышленнаго издѣвательства надъ женскимъ достоинствомъ, намѣренія оскорбить ее, а тѣмъ болѣе ея подругъ. Къ тому же онъ, какъ я уже упоминалъ, согласенъ былъ принести всяческія извиненія, что Ковалевская энергичнѣе всѣхъ остальныхъ отвергала. Я не сомнѣвался также и въ томъ, что Масюковъ просилъ высшее начальство о переводѣ его въ другое мѣсто, но его просьбу отклоняли. Несомнѣнно и то, что мы съ Ковалевской различно смотрѣли на Масюкова: она видѣла въ немъ поставленнаго надъ нами начальника и жандармскаго подполковника, оскорбившаго женщину и лучшаго ея друга; а мнѣ, какъ и большинству товарищей, знавшимъ коменданта лучше, чѣмъ она, онъ представлялся жалкой, ничтожной личностью, способной подчиняться всякому вліянію, готовой унижаться. Мы не могли питать къ нему негодованіе, возмущеніе, — онъ скорѣе внушалъ къ себѣ жалость, состраданіе, смѣшанное съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Онѣ относились къ нему, какъ къ человѣку, мужчинѣ, имѣющему характеръ и убѣжденія; мы же видѣли въ немъ лишь ничтожное существо. Могли ли мы при такомъ о немъ мнѣніи вести противъ него упорную, ожесточенную борьбу, энергично добиваться его удаленія, наносить ему личныя оскорбленія? А М. Ковалевская и нѣкоторыя изъ ея подругъ всего этого именно и требовали отъ насъ.

ГЛАВА XXVIII Развязка

Чувствуя себя уставшимъ отъ прошлой жизни, большинство заключенныхъ въ нашей тюрьмѣ желало лишь одного, — чтобы ничто экстравагантное не выводило насъ изъ обычной, мирной колеи. Жажда спокойствія у нѣкоторыхъ была до того велика, что иной громогласно заявлялъ: «я жить хочу!» Но, если другіе не высказывали такъ открыто своихъ желаній, то въ душѣ несомнѣнно были очень довольны, что установившійся при Масюковѣ режимъ предоставлялъ намъ возможность заниматься разными ремеслами или предаваться невиннымъ развлеченіямъ и наслажденіямъ.

Въ числѣ послѣднихъ, какъ я уже упоминалъ, не малую роль лѣтомъ играли огородъ и «садъ». На дворикѣ, примыкавшемъ къ зданію одиночекъ, наши огородники развели грядки съ овощами и цвѣточными клумбами, пересадили небольшія березки и сосенки, и незначительное пространство, со всѣхъ сторонъ окруженное заборомъ, лѣтомъ превращалось въ уютный садикъ. Вдоль одной изъ стѣнъ зданія одиночекъ, натянувъ надъ заваленкой сшитыя вмѣстѣ полотнища изъ казенныхъ рубахъ, любители природы устраивали для себя крохотныя палатки, въ которыхъ проводили за какими-нибудь занятіями жаркіе дни, наслаждаясь при этомъ свѣжимъ, душистымъ воздухомъ.

При Масюковѣ вошло у насъ также въ обычай устраивать на большомъ дворѣ общія для всѣхъ заключенныхъ чаепитія по поводу какихъ-нибудь торжественныхъ случаевъ, и такія празднества тоже доставляли всѣмъ участникамъ большое удовольствіе. Изъ нихъ особенно запечатлѣлось въ моей памяти слѣдующее.

Въ то самое время, когда французскій народъ чествовалъ столѣтній юбилей своей Великой революціи, къ его торжеству присоединилась небольшая кучка людей, заброшенныхъ въ одну изъ отдаленнѣйшихъ окраинъ земного шара, такъ какъ мы, заключенные на Карѣ, также устроили у себя торжество по поводу этого историческаго событія. Само собой разумѣется, что оно носило чрезвычайно скромный характеръ: у насъ не провозглашались тосты, не произносились рѣчи, и наше празднество ограничилось лишь общимъ чаепитіемъ на тюремномъ дворѣ, подъ наблюденіемъ жандармовъ и часовыхъ. На артельный счетъ сдѣланы были какія-то печенія; вынесенные изъ камеръ столы были составлены вмѣстѣ, и, попивая чай, мы мирно бесѣдовали о великомъ торжествѣ Франціи и передовыхъ людей всего цивилизованнаго свѣта.

«Наступитъ же и у насъ день, когда возставшій народъ разрушитъ наши бастиліи — Шлиссельбургскую и Петропавловскую крѣпости», — замѣтилъ кто-то.

«Конечно, наступитъ, но доживетъ-ли кто-нибудь изъ насъ до него?» — сказалъ другой.