16 лѣтъ въ Сибири

Въ тюрьмѣ было тогда только 39 человѣкъ; изъ нихъ 17 рѣшили покончить съ собою. Но даже изъ невыразившихъ намѣренія отравиться многіе запаслись порціями яда, на всякій случай. Состояніе заключенныхъ въ этотъ день было такое, что, за исключеніемъ нѣсколькихъ человѣкъ, всѣ остальные тоже могли прибѣгнуть къ самоубійству. Хотя общій порядокъ въ тюрьмѣ не нарушался, но всѣ были всецѣло поглощены мыслью о предстоявшемъ массовомъ самоубійствѣ. Только двое изъ заключенныхъ съ возбужденіемъ громко доказывали, что нѣтъ смысла столькимъ лицамъ кончать съ собою и считали необходимымъ тѣмъ или инымъ способомъ воспрепятствовать этимъ смертямъ. Но лица, рѣшившія отравиться, и слушать ихъ не хотѣли, а остальные, при такомъ состояніи тюрьмы, видѣли полную невозможность что-либо предпринять: по ихъ мнѣнію, какое-нибудь рѣшительное вмѣшательство могло бы еще ухудшить общее положеніе.

Вечеромъ 12 ноября, вскорѣ послѣ повѣрки, изъ «Якутки» раздалось стройное пѣніе, какого давно уже не слышно было въ нашей тюрьмѣ. Въ этой камерѣ сидѣли Бобоховъ, Ив. Калюжный и нѣкоторые другіе изъ рѣшившихъ покончить съ собою; кромѣ того, туда изъ другихъ камеръ собрались близкіе ихъ пріятели, также собиравшіеся отравиться. Пѣсня служила какъ бы общимъ сигналомъ для остальныхъ камеръ, въ которыхъ еще было по нѣсколько человѣкъ, обрекшихъ себя на смерть. Услышавъ пѣніе, эти лица начали прощаться съ несобиравшимися умереть и затѣмъ, на виду у всѣхъ, проглатывали дозы яда. Дрожь пробѣгала по тѣлу неучаствовавшихъ въ самоубійствѣ; они были блѣдны, какъ мертвецы; у нѣкоторыхъ по лицамъ катились слезы, кое-кто всхлипывалъ, уткнувъ голову въ подушку, чтобы заглушить рыданія и тѣмъ не разстраивать принявшихъ ядъ. Послѣдніе, почувствовавъ, вскорѣ послѣ отравленія, сильную головную боль, ложились въ постели, въ увѣренности, что они никогда уже не встанутъ…

По аналогіи могу судить, какъ чувствовали себя въ это время другіе товарищи, нерѣшившіе покончить съ собою. Казалось, куда легче, взявъ порошокъ, высыпать его себѣ въ ротъ, чтобы немедленно затѣмъ забыться на вѣки, чѣмъ, оставаясь въ живыхъ, присутствовать, въ качествѣ зрителя, при смерти товарищей. Какое впечатлѣніе производилъ видъ этихъ самоубійствъ, можетъ отчасти показать тотъ фактъ, что поздно ночью я вдругъ почувствовалъ сильнѣйшую головную боль; когда же я прилегъ, то меня стало тошнить, Я былъ самъ увѣренъ, что какъ-нибудь нечаянно отравился. Нашъ врачъ Прибылевъ, пославъ жандармовъ за льдомъ, началъ прикладывать мнѣ компрессы; затѣмъ появилась рвота, и мнѣ стало легче. По словамъ Прибылева, у меня были всѣ симптомы отравленія; а между тѣмъ я не принималъ яда. Когда слухъ о моемъ состояніи распространился по другимъ камерамъ, то товарищи думали, что и я, невыразившій раньше готовности принять участіе въ самоубійствахъ, не могъ устоять и молча проглотилъ ядъ.

Однако, и лицамъ, дѣйствительно его принявшимъ, не суждено было умереть въ ту ночь: опій оказался испорченнымъ, и утромъ всѣ они поднялись, чувствуя сильныя головныя боли и тошноту. Но эта неудача не измѣнила намѣренія нѣкоторыхъ изъ числа рѣшившихъ покончить съ собою, — она лишь отсрочила его на однѣ сутки. На этотъ разъ рѣшено было прибѣгнуть къ морфію. Въ этотъ день, между прочимъ, случился слѣдующій курьезъ.

Утромъ 13 ноября, во время прогулки, подошелъ ко мнѣ Моисей Поповъ, о которомъ я выше сообщалъ, и завелъ разговоръ о происшедшемъ наканунѣ вечеромъ массовомъ отравленіи. При этомъ онъ сказалъ, что состояніе у него такое, что «въ пору уйти въ колонію». Вернувшись въ камеру, я услышалъ, что М. Поповъ вызвался къ коменданту. Нѣкоторые высказывали тогда предположеніе, что М. Поповъ навѣрно рѣшилъ подать просьбу о помилованіи и что онъ сообщитъ Масюкову о готовящемся въ тюрьмѣ вторично массовомъ самоубійствѣ; иные находили такое его разоблаченіе даже желательнымъ, такъ какъ комендантъ приметъ мѣры, чѣмъ предупредитъ неизбѣжныя на этотъ разъ смерти. Но лица, рѣшившія покончить съ собою, заволновались и, послѣ обсужденія, что предпринять, обратились къ Попову съ просьбой, чтобы онъ отложилъ свое намѣреніе уйти въ колонію всего на одинъ день.

— Съ чего вы взяли, что я хочу подать прошеніе? — спросилъ Поповъ съ негодованіемъ.

— А вы вѣдь обратились къ дежурному жандарму — отвѣтилъ ему разговаривавшій съ нимъ парламентеръ.

— Да, я просилъ его прислать лопату, чтобы отгрести снѣгъ.

Такимъ образомъ, вышло qui pro quo. Но Поповъ на меня обидѣлся, предположивъ, что это я передалъ другимъ его фразу о своевременности ухода въ колонію, каковую соединили съ его обращеніемъ къ жандарму и сдѣлали оскорбительное для него умозаключеніе. Я былъ въ этомъ неповиненъ, о чемъ мы съ нимъ и объяснились. Товарищи считая его кандидатомъ въ колонисты, говорили, что ему «и хочется, и колется». Но онъ долго крѣпился; лишь много, много лѣтъ спустя, уже вышедши, по окончаніи каторги, на поселеніе, онъ подтвердилъ правильность составившагося о немъ мнѣнія: онъ таки подалъ просьбу о помилованіи. Но вернемся къ трагическому ноябрьскому дню 1889 г.