16 лѣтъ въ Сибири

Въ мою камеру внесена была еще одна кровать, и явился «обанкротившійся купецъ», въ лицѣ котораго дѣйствительно, было нѣчто общее съ арестовавшимъ меня сыщикомъ. Одѣтъ онъ былъ «прилично», но «образованіе» имѣлъ крайне ограниченное. По его словамъ, въ тюрьму онъ попалъ безъ всякой вины съ его стороны. Хотя этотъ купецъ оказался очень малоинтереснымъ собесѣдникомъ, но, послѣ сравнительно долгаго одиночнаго заключенія и не собираясь уже болѣе бѣжать, я радъ былъ и его присутствію въ камерѣ.

Вышеописанныя прогулки арестантовъ на дворѣ онъ находилъ для себя до того непріятными, въ виду ихъ обстановки, что никогда не пользовался ими. Не гулялъ также и упомянутый ксендзъ. Надзиратели объясняли отказъ этихъ двухъ лицъ отъ прогулокъ тѣмъ, что имъ обоимъ стыдно было показываться на общемъ дворѣ, гдѣ ихъ увидѣли бы другіе заключенные, которые, очутившись затѣмъ на волѣ, могли бы обращаться къ нимъ на улицахъ и въ общественныхъ мѣстахъ, какъ къ знакомымъ, что ихъ шокировало бы. По ихъ же разсказамъ, въ Германіи преступники нерѣдко пользуются для своихъ цѣлей случайно пріобрѣтенными въ тюрьмахъ знакомствами или просто только знаніемъ физіономій другихъ арестованныхъ. Во избѣжаніе этого, во многихъ германскихъ тюрьмахъ заключенные отправлялись въ маскахъ на прогулку, въ церковь, школу, мастерскія, — словомъ, всюду, гдѣ они могли встрѣтиться съ другими арестованными.

Недолго этотъ купецъ посидѣлъ со мной: возвратившись дня черезъ два-три съ допроса, онъ сообщилъ мнѣ, что слѣдователь согласился выпустить его подъ залогъ на поруки, и другого компаньона въ камеру Ротъ мнѣ уже не предлагалъ.

Помню какъ разъ въ тотъ же день меня позвали въ комнату для свиданій. Здѣсь я увидѣлъ Н. Аксельродъ и какого-то сѣдого старика въ статскомъ, оказавшагося мѣстнымъ прокуроромъ фонъ-Бергомъ. Послѣдній сердитымъ, даже угрожающимъ тономъ заявилъ намъ обоимъ, что онъ дастъ намъ свиданіе подъ тѣмъ лишь условіемъ, чтобы мы говорили только по-нѣмецки; при первомъ же произнесенномъ нами по-русски словѣ, онъ насъ удалитъ. Тонъ и пріемы обращенія этого сердитаго старика вызывали во мнѣ полнѣйшее недоумѣніе.

— Чего онъ такъ возстаетъ противъ разговора на русскомъ языкѣ, — подумалъ я, — разъ во всякомъ случаѣ на-дняхъ меня должны освободить?

Дѣло мое въ то время должно было уже находиться у него, и ему, конечно, извѣстно было заключеніе слѣдователя. Но на такіе тревожившіе меня вопросы сейчасъ же въ умѣ являлись и соотвѣтствующія успокоительныя объясненія: «прокуроръ сухой нѣмецкій формалистъ и педантъ; разъ по закону заключенный обязанъ говорить съ являющимися къ нему на свиданія лицами по-нѣмецки, онъ отъ насъ и требуетъ этого». И въ подтвержденіе правильности такого моего соображенія, я вспомнилъ, что и слѣдователь хотѣлъ было заставить насъ говорить по-нѣмецки, но, какъ человѣкъ добрый, легко согласился уступить нашему желанію. Суровый тонъ сердитаго прокурора произвелъ такое тяжелое впечатлѣніе на меня и на Надежду Аксельродъ, что мы совершенно не знали о чемъ говорить по-нѣмецки въ его присутствіи; поэтому, обмѣнявшись двумя-тремя незначительными словами, мы тотчасъ же распрощались.

* * *

Всѣ эти дни мнѣ особенно памятны. Чуть ли не на слѣдующій день, послѣ свиданія съ Н. Аксельродъ въ присутствіи прокурора, ко мнѣ въ камеру зашелъ надзиратель Ротъ и самымъ любезнымъ тономъ сообщилъ, что верхній этажъ, въ которомъ находилась моя камера, будетъ ремонтироваться, а потому, заявилъ онъ, «вамъ придется перейти въ нижній». Онъ какъ бы извинялся предо мной въ томъ, что ему приходится безпокоить меня, и что новая камера будетъ нѣсколько похуже.

Это переселеніе было для меня по многимъ причинамъ непріятно, но главнымъ образомъ, потому, что съ моей камерой связаны были у меня планы побѣга. Какъ я уже сообщалъ, съ поселившимся насупротивъ тюрьмы товарищемъ мы могли путемъ сигналовъ переговариваться; побѣгъ изъ камеры, выходившей на улицу, также было легче устроить, чѣмъ изъ находившейся въ первомъ этажѣ, съ окномъ во дворъ. Но кромѣ этихъ, такъ сказать, дѣловыхъ соображеній, со старой камерой меня связывала уже и создавшаяся привычка: тамъ накопились у меня воспоминанія не только тяжелаго, но и пріятнаго характера. Въ смыслѣ развлеченія, коротанія безконечно долгихъ въ тюрьмѣ весеннихъ дней, камера съ окномъ выходившимъ на площадь, конечно, также была пріятнѣе. Въ базарные дни можно было наблюдать за разными сценками, происходившими между городскими покупателями съѣстныхъ припасовъ и ихъ продавцами — крестьянами окрестныхъ деревень. Въ другіе дни на ней производилось обученіе солдатъ, и мнѣ, невидавшему раньше нѣмецкой муштровки, небезынтересно было наблюдать ее. Но, какъ я уже упоминалъ, особенное удовольствіе доставляло мнѣ слѣдить за играми ребятишекъ, сопровождавшимися ихъ крикомъ и звонкимъ смѣхомъ, что вызывало во мнѣ воспоминанія о собственномъ дѣтствѣ, переносило на далекую родину, въ Кіевъ.