16 лѣтъ въ Сибири

Вечеромъ за мною пришли три мѣстныхъ полицейскихъ, которые также были одѣты въ штатскомъ. При передачѣ меня одной стражей другой, меня вновь обыскивали, но ничего не находили. Прежде чѣмъ отвести меня на вокзалъ, франкфуртскіе полицейскіе нацѣпили на меня небольшой толщины и не очень тяжелую желѣзную цѣпь, проходившую подъ платьемъ такъ, что снаружи она не была замѣтна, но лишала меня возможности ходить быстро, а тѣмъ болѣе бѣжать. Я запротестовалъ, было, противъ такого издѣвательства, но полицейскіе заявили, что получили инструкцію отъ своего начальника и что мои протесты ни къ чему не приведутъ. Поневолѣ пришлось покориться. Не ограничиваясь этой предосторожностью противъ побѣга, одинъ изъ наиболѣе здоровыхъ полицейскихъ бралъ меня подъ руку, когда мы шли по вокзалу и по платформѣ, двое другихъ окружали меня; такимъ образомъ, для непосвященныхъ мы вчетверомъ, какъ бы представляли группу «близкихъ», «друзей». Въ общемъ вагонѣ съ другими пассажирами мы заняли двѣ отдѣльныя скамьи, и, навѣрно, никому изъ публики не приходило въ голову, глядя на нашу группу, что это полицейскіе везутъ скованнаго арестанта.

Долженъ, впрочемъ, сказать, что, какъ эти, такъ и всѣ другіе полицейскіе и тюремные служащіе обращались со мною, хотя и сухо, но не грубо, какъ это было во Фрейбургѣ при арестѣ, и аккуратно исполняли тѣ небольшія просьбы, съ которыми я къ нимъ обращался. По спискамъ, которые имѣлись у лицъ, сопровождавшихъ меня, я назывался «der angebliche Buligin»[10], и я оставался подъ этой фамиліей до пріѣзда въ Россію.

Сдѣлать въ пути какую-нибудь попытку къ побѣгу совершенно немыслимо: сопровождавшіе меня полицейскіе не спускали съ меня глазъ, не отпускали меня ни на шагъ и все время бодрствовали. Ни въ какія бесѣды мы не вступали, такъ какъ я былъ совсѣмъ не расположенъ къ этому. Я чувствовалъ себя подавленнымъ, угнетеннымъ и чрезвычайно утомленнымъ. Никакія мысли не шли въ голову, ничто встрѣчавшееся по пути не привлекало моего вниманія, равнодушіе ко всему нашло на меня. «Что будетъ, то будетъ!» произносилъ я мысленно, когда задумывался о предстоящемъ. Сильное возбужденіе, бывшее у меня въ дни, предшествовавшіе выдачѣ, теперь смѣнилось полнѣйшей апатіей.

Когда на слѣдующій день мы пріѣхали въ Берлинъ, то меня вновь помѣстили въ какой-то тюрьмѣ, которая своимъ мрачнымъ видомъ произвела на меня крайне тяжелое впечатлѣніе. Темная камера, окно которой заслонено было отъ свѣта высокой стѣной и непривѣтливыя лица тюремщиковъ, смотрѣвшихъ на меня изъ подлобья, наводили на мысль, какъ скверно долженъ чувствовать себя въ этой тюрьмѣ заключенный на продолжительный срокъ. Много разныхъ мѣстъ заключеній пришлось мнѣ затѣмъ посѣтить въ Европейской Россіи и въ Сибири, но нигдѣ, на сколько припоминаю, меня не охватывало такое жуткое чувство, какъ въ этой берлинской тюрьмѣ. Все говорило здѣсь, что ты — въ столицѣ Пруссіи, гдѣ строгость и дисциплина, вѣрнѣе — грубость и черствость господствующія правила.

Франкфуртскіе полицейскіе не оставляли меня одного въ камерѣ, и я былъ доволенъ этимъ: чье-бы то ни было присутствіе ослабляло удручающее впечатлѣніе, которое производила эта камера. Мнѣ, впрочемъ, не долго пришлось просидѣть въ ней, и я обрадовался, когда предъ вечеромъ вновь съ тѣми же полицейскими поѣхалъ далѣе до русской границы.

ГЛАВА VII Въ Петропавловской крѣпости

Утромъ слѣдующаго дня мы высадились на станціи Александрово. Была середина мая; погода стояла прекрасная. Лишь только поѣздъ остановился, и я, въ сопровожденіи привезшихъ меня полицейскихъ, вышелъ на дебаркадеръ, какъ тотчасъ былъ окруженъ нѣсколькими нашими жандармами.

— Здравствуйте, г. Дейчъ! Наконецъ-то вы пріѣхали, а мы ждали васъ, ждали! — услышалъ я ихъ привѣтствіе и, взглянувъ на улыбающіяся добродушной улыбкой молодыя здоровыя лица этихъ русскихъ крестьянскихъ сыновей, одѣтыхъ въ несимпатичные намъ синіе мундиры, я самъ улыбался имъ, какъ будто меня встрѣчали старые, хорошіе знакомые.

— Откуда же вы меня знаете? — спросилъ я, отвѣтивъ на ихъ привѣтствіе и направляясь съ ними на станцію въ жандармское отдѣленіе.

— Помилуйте, мы давно о васъ слышали! — воскликнуло нѣсколько голосовъ. — Не желаете-ли чаю и закусить, или сперва умоетесь? — любезно предлагали они, и каждый изъ нихъ охотно исполнялъ мою просьбу. Въ ихъ обращеніи со мною чувствовалась простота, если хотите, даже своего рода пріязнь, расположеніе. Между тѣмъ, какъ для нѣмецкихъ тюремщиковъ я былъ какимъ-то страшнымъ преступникомъ, скрывающимся подъ вымышленнымъ именемъ, за благополучную доставку котораго по назначенію каждый изъ нихъ разсчитывалъ получить какую-нибудь награду, — они при мнѣ говорили объ этомъ шепотомъ, когда думали, что я сплю, — для нашихъ жандармовъ я былъ просто политическимъ преступникомъ, съ именемъ котораго они до того свыклись, что считали меня своимъ старымъ знакомымъ.