16 лѣтъ въ Сибири

Въ большой по размѣрамъ камерѣ было мрачно, такъ какъ окно находилось подъ самымъ потолкомъ, и, несмотря на май мѣсяцъ, въ ней было очень холодно. Солнце никогда не заглядывало сюда, и стѣны были влажны отъ сырости. Мебель, кромѣ желѣзной койки, на которой находились тюфякъ и подушка, а также тоненькое бумажное одѣяло, состояла еще изъ желѣзнаго же столика съ такимъ же табуретомъ, привинченныхъ къ стѣнѣ, да изъ неизмѣнной, издававшей запахъ «параши». Уже въ 5–6 часовъ пополудни, несмотря на май мѣсяцъ, когда въ Петербургѣ почти совсѣмъ нѣтъ ночи, въ камерѣ наступалъ полумракъ, такъ что читать было невозможно. Но болѣе всего угнеталъ меня холодъ, объяснявшійся, какъ положеніемъ камеры, такъ въ особенности легкимъ казеннымъ платьемъ. Чтобы согрѣться, я до утомленія ходилъ быстро изъ угла въ уголъ, но стоило только присѣсть на четверть часа, какъ я снова чувствовалъ холодъ. Не помогала въ этомъ отношеніи и постель, такъ какъ одѣяло было черезчуръ воздушное.

Пища, состоящая изъ чернаго хлѣба фунта въ два, и обѣда изъ двухъ относительно недурныхъ блюдъ, была крайне недостаточна; но, главное, кушанье всегда давалось уже остывшимъ, такъ какъ, повидимому, приносилось издалека. Улучшать же на свой счетъ ѣду, что въ крѣпости подслѣдственнымъ разрѣшается, я долгое время не могъ, потому что привезшіе меня жандармы сдали мои деньги, цѣнныя вещи и очки встрѣтившему насъ на вокзалѣ ротмистру, который все это передалъ въ департаментъ государственной полиціи. Кромѣ физическихъ лишеній, я, такимъ образомъ, обреченъ былъ и на нравственныя, на жестокую тоску, такъ какъ, не имѣя очковъ, не могъ развлекаться чтеніемъ книгъ. Дни — да и ночи — казались мнѣ безконечно долгими, и я не зналъ, какъ ихъ коротать. Я заставлялъ себя мысленно рѣшать какія-либо задачи, такъ какъ письменныхъ принадлежностей тамъ не допускали, я разсказывалъ себѣ мною же придуманныя статьи и воспоминанія изъ прошлаго; наконецъ, я надумалъ «издавать» для себя и, конечно, про себя газету.

Умывшись и съѣвъ утромъ кусокъ хлѣба, я начиналъ, расхаживая по камерѣ, «читать газету». Сперва шла, конечно, «передовая статья» по какому-нибудь «животрепещущему» вопросу, затѣмъ — «городская хроника», «обозрѣнія», «фельетонъ», и т. д. Но, спустя нѣсколько дней, темы для наполненія «столбцовъ моей газеты» истощились, къ тому же это «чтеніе» все же не могло заполнить всего безконечнаго длиннаго дня; да и по ночамъ я часто изъ-за холода бодрствовалъ и, соскакивая съ постели, бѣгалъ изъ угла въ уголъ.

Прогулка по двору вносила также мало разнообразія въ жизнь, потому что она происходила черезъ день и длилась, вмѣстѣ съ одѣваніемъ и раздѣваніемъ приносимаго для этого своего платья, всего по четверти часа; къ тому же она совершалась по огороженному со всѣхъ сторонъ высокими каменными стѣнами дворику, гдѣ, кромѣ жандармовъ и часовыхъ, конечно, никого больше не бывало въ то время. Не только обмѣняться нѣсколькими словами съ караулившими заключенныхъ жандармами, но даже добиться отъ нихъ лаконическаго отвѣта на самый обыденный вопросъ рѣшительно нельзя было. О чемъ бы вы ихъ ни спросили, они, глядя вамъ прямо въ глаза, упорно молчали.

Но, спустя нѣсколько дней, нашлось и для меня небольшое развлеченіе: я услышалъ тихій и слабый стукъ, доносившійся откуда-то издалека по стѣнѣ. Сидя нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ въ Кіевской тюрьмѣ, я научился бесѣдовать путемъ перестукиванія, и теперь я быстро вспомнилъ условную азбуку. Трудно передать мою радость, когда я услыхалъ знакомые звуки и подумалъ, что они ко мнѣ относятся. Но, увы! Отвѣтивъ на стукъ, я скоро убѣдился, что не ко мнѣ онъ адресованъ; то бесѣдовали, повидимому, два старые пріятеля, которые, несмотря на мои попытки завязать съ ними «знакомство», упорно отъ этого отказывались; въ виду того, что перестукиванье строго преслѣдовалось въ крѣпости, эти два пріятеля, вѣроятно боялись принять третьяго неизвѣстнаго имъ человѣка въ свою компанію, такъ какъ, такимъ образомъ, они скоро были бы накрыты и слѣдовательно лишены возможности другъ съ другомъ разговаривать, чѣмъ, повидимому, они очень дорожили. Мнѣ оставалось только быть молчаливымъ свидѣтелемъ ихъ короткихъ бесѣдъ по утрамъ. Неизмѣнно раздавался одинъ и тотъ же разговоръ: «какъ ты спалъ»? «Что подѣлываешь?» А въ отвѣтъ: «Здравствуй!» «Хорошо», «пью чай». Но и этому однообразному разговору я завидовалъ. Я такъ и не узналъ: кто были перестукивавшіеся.

Прошло около десяти дней со времени моего пребыванія въ Петропавловской крѣпости, пока впервые меня позвали на допросъ. До этого никто, съ момента моего пріѣзда въ Россію, не только не допрашивалъ меня, но не справлялся даже о моей фамиліи; какъ посылку, идущую издалека по почтѣ, меня при бумагахъ передавали съ рукъ на руки, не справляясь съ моимъ именемъ. Въ Петропавловской крѣпости ко мнѣ или никакъ не обращались, или — безъ всякаго имени, вѣрнѣе даже сказать, что тамъ совсѣмъ обходились безъ словъ, а одними жестами.