16 лѣтъ въ Сибири

Вскорѣ послѣ этого допроса полковникъ Лѣсникъ перевелъ меня въ значительно болѣе свѣтлую и теплую камеру, расположенную въ верхнемъ этажѣ. Да и вообще въ его обращеніи замѣтна стала нѣкоторая перемѣна къ лучшему. Дня черезъ два послѣ допроса онъ сообщилъ мнѣ, что деньги и вещи мои переведены изъ департамента полиціи, и я теперь могу сдѣлать себѣ выписку съѣстныхъ припасовъ и табаку.

Но меня болѣе всего обрадовала возможность пользоваться очками. Оказалось, однако, что разрѣшеніе носить ихъ зависитъ отъ тюремнаго врача. Вскорѣи онъ явился ко мнѣ. Это былъ старикъ лѣтъ 60-ти, въ генеральскомъ чинѣ, пользовавшійся среди политическихъ репутаціей крайне грубаго и невѣжественнаго человѣка. Онъ немедленно это и мнѣ доказалъ. Приподнявъ по порядку оба верхнія вѣка и вскользь взглянувъ на меня, стоя на значительномъ разстояніи, онъ съ апломбомъ заявилъ, что у меня совершенно нормальное зрѣніе и въ очкахъ я не нуждаюсь. А между тѣмъ, по опредѣленію одного изъ лучшихъ нашихъ окулистовъ того времени, проф. Гиршмана (въ Харьковѣ), у меня былъ довольно рѣдко встрѣчающійся случай аномаліи, и съ 18 лѣтъ я при чтеніи не могъ обходиться безъ очковъ. Отказъ крѣпостного врача повергъ меня чуть не въ отчаяніе. Я готовъ былъ кричать, молить и ругать его; я долженъ былъ сдѣлать надъ собою усиліе, чтобы не наговорить ему рѣзкостей.

— Помилуйте, вѣдь я совершенію не могу обходиться безъ очковъ при чтеніи! — кричалъ я. Для меня пытка быть лишеннымъ единственнаго здѣсь развлеченія!

Но грубый эскулапъ остался непреклоннымъ и, повторяя все одну и ту же фразу: «нѣтъ, вамъ очки не нужны», направился къ выходу. Я нервно сжималъ кулаки, слезы досады и сердитаго безсилія подступали къ горлу. Еще минута, и я, вѣроятно, не смогъ бы совладать со своими нервами.

Пришлось, однако, помириться съ этимъ отказомъ, — съ чѣмъ только человѣкъ не мирится! Злоба душила меня каждый разъ, какъ я вспоминалъ потомъ этого генерала-доктора. Поневолѣ оставалось развлекаться куреніемъ. Папироса стала моимъ собесѣдникомъ и другомъ, — съ нею вообще заключенный чувствуетъ себя лучше, не столь одинокимъ, отверженнымъ.

Но вотъ однажды, слышу стукъ въ стѣну, слабый, тихій, совсѣмъ вблизи меня. «Не ко мнѣ-ли это?» думаю. Отвѣчаю принятымъ условнымъ знакомъ — нѣсколькими учащенными ударами. Да, это ко мнѣ! Какая радость! Я узнаю, кто изъ товарищей сидитъ въ крѣпости, пріобрѣту собесѣдника. «Кто вы? По какому дѣлу?» — разбираю я его стукъ. Нервно хватаю гребень — единственную твердую вещь, которую въ крѣпости разрѣшали имѣть при себѣ — и начинаю выстукивать свое имя и фамилію. Слышу, мой собесѣдникъ изумленъ: «какими судьбами?» спрашиваетъ онъ. «А вы кто?» стучу я. «Кобылянскій!» слѣдуетъ отвѣтъ.

Меня не менѣе удивила эта, если можно такъ выразиться, «встрѣча» съ нимъ здѣсь. Хотя на волѣ намъ не случалось встрѣчаться, но я зналъ, что за участіе въ разныхъ террористическихъ предпріятіяхъ онъ былъ (въ 1880) приговоренъ къ безсрочнымъ каторжнымъ работамъ и давно отправленъ въ Сибирь, на Кару. Какимъ же образомъ онъ могъ теперь очутиться въ Петербургѣ, въ Петропавловской крѣпости? Меня разбирало нетерпѣніе поскорѣе узнать, что такое случилось? Но и его не менѣе интересовало узнать, какимъ образомъ меня арестовали? Мнѣ пришлось уступить. Но едва успѣлъ я, исполняя его просьбу, передать въ самыхъ лаконическихъ выраженіяхъ, про арестъ и выдачу меня изъ Германіи, какъ услышалъ возгласъ.

— Вы перестукиваетесь?

Я встрепенулся. Повернувъ голову по направленію къ двери и держа въ поднятой рукѣ гребень, я увидѣлъ полковника Лѣсника, въ сопровожденіи нѣсколькихъ жандармовъ, подкравшихся на цыпочкахъ и неслышно открывшихъ дверь. Меня поймали «на мѣстѣ преступленія».

— Имѣйте въ виду, — заявилъ онъ, — если мы еще разъ захватимъ васъ за этимъ занятіемъ, то я вновь переведу васъ въ нижній этажъ, лишу прогулокъ и права пользоваться деньгами. — Сказавъ это, онъ удалился съ суровымъ видомъ.

Я чувствовалъ себя въ положеніи школьника, захваченнаго на дѣтской шалости; но перестукиваніе является такой же потребностью для заключеннаго, какой устная рѣчь — для всякаго вообще человѣка. Лишь впослѣдствіи я узналъ, почему Кобылянскаго привезли изъ Сибири въ Петропавловскую крѣпость, но объ этомъ я разскажу ниже.

Вскорѣ послѣ вышеописаннаго, въ неурочное время мнѣ принесли мое платье. Я предполагалъ, что меня поведутъ на допросъ. Но, нѣтъ, — очевидно, меня совсѣмъ хотятъ увозить отсюда: появился тотъ самый жандармскій ротмистръ, который привезъ меня съ вокзала, принесли изъ цейхгауза всѣ мои вещи.

— Куда меня, въ Одессу? — спрашиваю. По офицеръ и нижніе чины упорно молчатъ. «Должно быть, на вокзалъ?» думаю я, сидя вновь въ компаніи жандармовъ, въ извощичьей каретѣ.

Былъ одинъ изъ тѣхъ промежуточныхъ моментовъ, во время петербургскихъ «бѣлыхъ» ночей, когда нельзя разобрать, смеркается-ли или разсвѣтаетъ. Погода была прекрасная и, думая о предстоящей поѣздкѣ въ Одессу, я почувствовалъ, что у меня стало куда легче на душѣ.