16 лѣтъ въ Сибири

Передъ тѣмъ я не былъ въ Россіи болѣе четырехъ лѣтъ, и первыя лица, которыя встрѣтили меня и заговорили со мною на родномъ языкѣ, были жандармы. Не удивительно, поэтому, что я и имъ обрадовался. Если бы кто-нибудь посторонній зашелъ въ то помѣщеніе, гдѣ я сидѣлъ за столомъ, на которомъ находились чай и закуска, и бесѣдовалъ съ окружавшими меня жандармами, онъ навѣрно подумалъ-бы, прислушавшись къ нашему разговору, что это встрѣтились, послѣ продолжительной разлуки, давно другъ друга знающіе люди.

— Ну, какъ заграницей? Поди, хуже чѣмъ у насъ? — спрашивали мои собесѣдники. И я разсказывалъ имъ о «заграницѣ», доказывая, что тамъ куда лучше, чѣмъ у насъ. Съ этимъ они никакъ не соглашались, и у насъ завязался оживленный споръ, въ которомъ всѣ присутствовавшіе — человѣкъ 10–12 — принимали активное участіе. Когда эта тема была исчерпана, я, въ свою очередь, спрашивалъ, какъ у насъ, что у насъ новаго? И жандармы съ умиленіемъ разсказывали мнѣ, какъ незадолго передъ тѣмъ вся Россія праздновала совершеннолѣтіе наслѣдника (нынѣшняго царя).

Нѣмецкіе полицейскіе, сдавъ подъ расписку отобранныя у меня вещи, деньги и меня самого, удалились. Когда наступило время отхода поѣзда, жандармскій офицеръ распорядился, чтобы имѣющіе сопровождать меня дальше нижніе чины снарядились въ дорогу. Видя, что онъ сдаетъ старшему изъ нихъ мои деньги, переданныя ему нѣмецкими полицейскими, я незамѣтно досталъ спрятанныя у меня въ платьѣ русскія деньги и попросилъ его присоединить и ихъ, такъ какъ опасался, что, при болѣе тщательномъ обыскѣ, ихъ могутъ найти у меня.

— Какимъ образомъ у васъ при себѣ деньги? — спросилъ офицеръ съ изумленіемъ. — Развѣ въ Германіи васъ не обыскивали?

Я отвѣтилъ, что, хотя и обыскивали, но не нашли этихъ денегъ. Тогда онъ велѣлъ вновь меня обыскать. У меня оставались еще спрятанными нѣмецкія деньги и ножницы, но, на всякій случай, я рѣшилъ ихъ не предъявлять. Несмотря на тщательный обыскъ, все же ничего не нашли у меня.

Затѣмъ три жандарма повезли меня въ Петербургъ. Ночью прибыли мы въ Варшаву; на платформѣ встрѣтилъ насъ жандармскій полковникъ, оказавшійся очень разговорчивымъ и любезнымъ.

— Вы, кажется, по Чигиринскому дѣлу? — спросилъ онъ меня.

Я отвѣтилъ утвердительно.

Желая, вѣроятно, меня утѣшить, онъ замѣтилъ:

— Дѣло старое, — вѣдь это было во время польскаго возстанія, — къ вамъ примѣнятъ манифестъ. Вы отдѣлаетесь пустяками.

Во время польскаго возстанія мнѣ не было еще восьми лѣтъ.

Несмотря на любезность, онъ далъ старшему жандарму самую строгую инструкцію, которую я случайно разслышалъ, сидя въ вагонѣ.

— Смотрите за нимъ въ оба! — внушалъ онъ шепотомъ, стоя на платформѣ. Окна не открывайте, изъ вагона на станціяхъ не выпускайте его, ночью не спите!

Но жандармы относились ко мнѣ попрежнему и не обнаруживали страха, что я убѣгу.

Когда мы пріѣхали въ Петербургъ, насъ встрѣтилъ жандармскій ротмистръ и прямо со станціи, въ сопровожденіи этихъ же жандармовъ, въ извощичьей закрытой каретѣ повезъ меня въ Петропавловскую крѣпость.

Странное чувство охватило меня, когда я убѣдился, что меня везутъ въ эту спеціальную для политическихъ преступниковъ тюрьму, давно пользующуюся печальной извѣстностью. Грустно и вмѣстѣ интересно было мнѣ очутиться въ ней. Я зналъ по наслышкѣ, что режимъ въ Петропавловской крѣпости чрезвычайно суровый, но мнѣ хотѣлось побывать тамъ, чтобы лично испытать его. Дѣйствительность оправдала слышанные разсказы.

Черезъ показавшіеся мнѣ безконечно длинными коридоры меня ввели въ какую-то камеру; смотритель крѣпости, жандармскій полковникъ Лѣсникъ, немедленно велѣлъ мнѣ до нага раздѣться. Присутствовавшіе при этомъ нижніе жандармскіе чины самымъ внимательнымъ образомъ меня осмотрѣли: мнѣ дали вмѣсто своего платья, казенное нижнее бѣлье, полосатый халатъ, какіе носятъ въ больницахъ, и туфли; всѣ же мои вещи унесли куда-то. Послѣ этого меня повели въ другую камеру, помѣщавшуюся въ нижнемъ этажѣ, гдѣ меня и оставили подъ запоромъ. Всѣ движенія совершались тихо, безъ малѣйшаго шума, словно то было не мѣсто, гдѣ жили многіе въ теченіе долгаго времени, а кладбище для мертвецовъ. Только бой крѣпостныхъ часовъ, сопровождавшійся игрой гимна: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ!», нарушалъ эту удручающую тишину.