16 лѣтъ въ Сибири

Въ Германіи, какъ и во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, нельзя арестованнаго держать подъ стражей болѣе однѣхъ сутокъ безъ постановленія судьи. Но потому ли, что я былъ иностранцемъ, или по какимъ-либо другимъ, мнѣ неизвѣстнымъ причинамъ, меня повели къ судьѣ почти двое сутокъ спустя послѣ моего ареста. Задавъ мнѣ обычные въ этихъ случаяхъ вопросы о моемъ имени, званіи и пр., судья объявилъ мнѣ, что, какъ иностранецъ, личность котораго не можетъ быть немедленно удостовѣрена, я долженъ остаться подъ стражей. При этомъ онъ утѣшилъ меня поясненіемъ, что я имѣю право обжаловать его постановленіе, но тутъ же прибавилъ, что это ни къ чему не приведетъ. Поданная мною жалоба, дѣйствительно, была оставлена безъ послѣдствій. Сухимъ, формальнымъ тономъ своего отношенія ко мнѣ этотъ судья произвелъ на меня непріятное впечатлѣніе.

Такимъ образомъ, и послѣ этого допроса я столь же мало зналъ о причинѣ моего ареста, какъ и до него. Не меньше прежняго я терялся въ догадкахъ; какъ и раньше, у меня по этому поводу являлись всевозможныя предположенія. Неопредѣленность положенія вообще тяжела для всякаго человѣка, но она даетъ себя особенно сильно чувствовать лицамъ, очутиввшимся въ тюрьмѣ. Для меня же неизвѣстность, въ виду вышеописанныхъ обстоятельствъ, становилась невыносимой.

Утро проходило еще сравнительно незамѣтно, но съ послѣ обѣда до сумерекъ, а особенно по вечерамъ, время тянулось безконечно долго.

«Чѣмъ все это кончится, что ждетъ меня впереди?» — задавалъ я себѣ вопросы и, конечно, не находилъ на нихъ отвѣта.

Своихъ книгъ въ первые дни у меня совсѣмъ не было, но, замѣтивъ, что надзиратель уноситъ изъ какой-то камеры книгу, я попросилъ дать ее мнѣ. Оказалось, что то былъ нѣмецкій иллюстрированный журналъ. Но состояніе мое было до того тяжелое, тревожное, что я совершенно ничего не понималъ изъ прочитаннаго. Я поминутно бросалъ книгу и снова принимался за чтеніе. Но въ сумеркахъ для меня находилось пріятное развлеченіе: устроившись на подоконникѣ, я любилъ наблюдать за тѣмъ, какъ на площади играли ребятишки; когда же совсѣмъ темнѣло и наступала длинная ночь, я сильно томился отъ бездѣйствія, оставаясь съ одними лишь мрачными своими мыслями. Несмотря на полную темноту въ камерѣ, я безконечное число разъ, до головокруженія, измѣрялъ ее своими шагами, затѣмъ, нерѣдко не раздѣваясь, опускался на кровать. Безпокойные сны безпрестанно мучили меня, заставляли часто просыпаться. Такъ, помню, однажды мнѣ снилось, что я слышу, какъ дверь моей камеры тихо открывается и затѣмъ за ходитъ арестовавшій меня сыщикъ: онъ нагибается надо мной, намѣреваясь задушить меня. Я съ крикомъ просыпаюсь и къ невыразимому ужасу моему вижу, что камера моя освѣщена, и вблизи кровати стоитъ смуглый человѣкъ съ темными искрящимися глазами, чрезвычайно похожій на того сыщика.

— Что вамъ нужно? — вскрикиваю я.

— Это вамъ сожитель въ камеру, — говоритъ пришедшій съ нимъ надзиратель, держащій въ рукѣ зажженную свѣчку.

— Не нужно мнѣ его, уходите! — продолжаю я кричать, находясь еще подъ впечатлѣніемъ тяжелаго сна.

Мой голосъ и выраженіе лица, повидимому, отражали испытываемый мною ужасъ, такъ какъ пришедшій незнакомецъ сказалъ мнѣ:

— Успокойтесь, господинъ! Ничего худого я не сдѣлаю, поселившись съ вами.

— Оставьте меня, мнѣ никого не нужно! — продолжалъ я повторять.

Они удалились.

Взволнованный сномъ и этимъ ночнымъ посѣщеніемъ, я до утра не могъ уже заснуть и на слѣдующій день чувствовалъ себя совершенно разбитымъ.

* * *

Только по прошествіи трехъ сутокъ со дня ареста, меня повели въ камеру слѣдователя, находившуюся въ томъ же зданіи. Онъ вновь задалъ мнѣ обычные въ этихъ случаяхъ вопросы о моемъ имени, профессіи, родителяхъ, и, такъ какъ по паспорту я значился женатымъ, то и о моей женѣ. Но опасаясь разойтись въ показаніяхъ съ жившей въ Цюрихѣ m-me Булыгиной, еслибы стали провѣрять у нея мои показанія, я заявилъ, что ничего не буду показывать относительно нея.

Затѣмъ слѣдователь спросилъ меня, извѣстна ли мнѣ причина моего ареста. На мой отрицательный отвѣтъ, онъ сообщилъ мнѣ слѣдующее.