16 лѣтъ въ Сибири

Стоялъ жестокій сибирскій морозъ. Дорога шла все въ гору. Несмотря на то, что на насъ была тяжелая одежда и кандалы, мы быстро шли впередъ, какъ бы торопясь поскорѣе попасть въ тюрьму. Мы знали, что то была наша послѣдняя прогулка, внѣ стѣнъ тюрьмы, хотя и подъ конвоемъ. Всю дорогу мы шли молча, а въ головѣ у меня, какъ вѣроятно и у моего спутника Чуйкова, копошились вопросы: «что-то ждетъ тебя впереди? Придется-ли когда еще итти по этой дорогѣ?»

— Вотъ ваша тюрьма! — сказалъ одинъ изъ конвойныхъ, и мы увидѣли впереди себя рядъ высокихъ паль, изъ-за которыхъ выдѣлялась крыша деревяннаго зданія. Вблизи этого забора, на встрѣчу намъ шла группа, состоявшая изъ двухъ женщинъ, казака и мужчины въ штатскомъ.

— Викторъ! — воскликнулъ я, подошедши ближе и узнавъ въ послѣднемъ моего стараго товарища Костюрина, съ которымъ мы не видѣлись около девяти лѣтъ. Онъ привлекался по процессу 193-хъ, а затѣмъ по дѣлу о покушеніи на Гориновича и приговоренъ былъ къ 10 г. каторжныхъ работъ. Изъ разсказовъ встрѣчавшихся намъ товарищей, которые шли съ Кары, я уже зналъ, что Костюринъ въ эти дни также долженъ былъ уйти на поселеніе и потому я сразу узналъ его.

Мы поздоровались и стали знакомиться съ провожавшими его женщинами. Одна изъ нихъ оказалась Наталіей Армфельдъ, осужденной вмѣстѣ съ Маріей Ковальской и другими на 14 лѣтъ 10 мѣсяцевъ; другая была Раиса Прибылева, судившаяся въ 1883 г. въ Петербургѣ по процессу 16-ти и приговоренная къ 4 г. каторжныхъ работъ. Въ описываемое мною время обѣ онѣ находились въ, такъ называемой, «вольной командѣ».

Каждому изъ насъ о многомъ хотѣлось разспросить другъ друга. Мы торопились наговориться, зная, что въ нашемъ распоряженіи всего нѣсколько минутъ, такъ какъ у нашихъ конвоировъ не могло быть большой охоты долго стоять въ легкихъ солдатскихъ шинеляхъ на жестокомъ морозѣ. Между прочимъ, помню, я сказалъ шутя:

— Не правда-ли, торжественная минута: два пріятеля послѣ девятилѣтней разлуки встрѣчаются у воротъ каторжной тюрьмы, изъ которой одинъ уходитъ изъ нея на волю, а другой входитъ въ нее на многіе годы.

— А въ самомъ дѣлѣ, оригинальная встрѣча! — замѣтилъ кто-то.

— Увидимся-ли еще когда? — спросилъ я, прощаясь со всѣми.

— Увидимся! Непремѣнно увидимся, въ Петербургѣ, послѣ торжества революціи! — воскликнули дамы.

Увы! Съ ними мы уже не можемъ свидѣться: Наталія Армфельдъ умерла на Карѣ (въ 1887 г.), а Прибылева, впослѣдствіи Тютчева, также недавно скончалась; съ Костюринымъ мы до сихъ поръ еще не встрѣтились.

Меня съ Чуйковымъ сперва ввели въ кордегардію, помѣщавшуюся противъ воротъ тюрьмы. Вскорѣ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ жандармскихъ унтеръ-офицеровъ, появился смотритель тюрьмы и начался тщательный обыскъ. За исключеніемъ теплаго бѣлья и постилокъ, все остальное наше имущество было отобрано.

— Кандаловъ можете не надѣвать: у насъ этого не требуется, — сказалъ вахмистръ Голубцовъ, когда мы стали одѣваться.

Уже совершенно стемнѣло, когда мы, въ сопровожденіи жандармовъ, направились къ воротамъ тюрьмы. Со дня моего ареста прошло тогда около двухъ лѣтъ, и за это время я побывалъ въ 100 разныхъ мѣстахъ заключенія.

— Дежурный! — раздалось у воротъ. Извнутри загремѣлъ засовъ, открылась калитка, и мы зашли во дворъ карійской тюрьмы, которая отнынѣ должна была служить для насъ пристанищемъ на многіе годы.

ЧАСТЬ II На Карѣ

ГЛАВА XIX Старые товарищи

Длинный коридоръ слабо освѣщенъ двумя небольшими керосиновыми лампами. Вблизи входной двери, около огромнаго сундука, стоитъ молодой человѣкъ, лѣтъ 25–26 на видъ, въ сѣрой арестантской курткѣ.

— Здравствуйте, Мартыновскій! — произношу я, подошедши къ нему. Хотя мы съ нимъ никогда не встрѣчались, но изъ разсказовъ возвращавшихся съ Кары товарищей я узналъ, что Мартыновскій состоитъ старостой и, въ качествѣ такового, съ утра до вечерней повѣрки, находится при ларѣ, въ которомъ хранились разные съѣстные припасы.

Мартыновскій посмотрѣлъ на меня съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, но, когда затѣмъ я назвалъ себя, на его серьезномъ лицѣ показалась привѣтливая улыбка. Мы не успѣли обмѣняться съ нимъ нѣсколькими словами, какъ старшій жандармъ Голубцовъ заявилъ намъ:

— Вы Дейчъ, назначены во второй номеръ, а вы Чуйковъ — въ четвертый.

Дверь въ указанную мнѣ камеру находилась почти противъ входной въ коридоръ. Одинъ изъ жандармовъ съ шумомъ отперъ большой висячій замокъ, и я вошелъ въ камеру, слабо освѣщенную спускавшейся съ потолка лампой съ темнымъ абажуромъ.

Вдоль трехъ стѣнъ тянулись нары, — ихъ не было лишь у наружной, въ которой имѣлось три большихъ окна съ толстыми желѣзными рѣшетками. Вблизи одной изъ стѣнъ, оставляя узкое пространство въ полъ аршина, помѣщалась огромныхъ размѣровъ печь, топившаяся изъ коридора; по срединѣ камеры, перпендикулярно къ наружной стѣнѣ, стоялъ длинный и узкій столъ, по обѣ стороны котораго были такой же длинны скамьи.