16 лѣтъ въ Сибири

Несмотря на то, что было всего между 5 и 6 часами вечера, когда я вошелъ, нѣкоторые изъ обитателей этой камеры расположились уже спать на нарахъ, такъ какъ то были «сиріусы»[31]; другіе сидѣли на скамьяхъ; а два три товарища расхаживали по камерѣ. Всего въ ней до моего прихода было 15 чел., изъ нихъ Зунделевичъ и Павелъ Орловъ оказались моими старыми знакомыми съ воли.

Ужинъ уже окончился; поэтому, хотя я изрядно проголодался, сдѣлавъ въ трескучій морозъ 15 верстъ пѣшкомъ, но долженъ былъ удовлетвориться однимъ чаемъ «въ прикуску» съ чернымъ арестантскимъ хлѣбомъ. Прежде всего возникъ вопросъ, гдѣ меня устроить на нарахъ? Это оказалось нелегкая задача: мнѣ хотѣлось лежать рядомъ съ З-чемъ, а онъ помѣщался на короткихъ нарахъ, на которыхъ не было свободнаго мѣста. Необходимо было кому-нибудь переселиться съ этихъ наръ на другія. Но заключенные до того свыкались со своимъ мѣстомъ, что имъ нелегко было разставаться съ нимъ. Послѣ обсужденія разныхъ комбинацій, сосѣдъ З-ча — Старынкевичъ рѣшилъ перейти на противоположныя, длинныя нары, на которыхъ, потѣснившись, товарищи освободили для него мѣсто. Со стороны Старынкевича это было особенно крупной жертвой, такъ какъ онъ, такимъ образомъ, раставался со своимъ alter ego — Мартыновскимъ. Лежаніе же на нарахъ рядомъ, при совмѣстной жизни со многими, доставляло близкимъ людямъ, большое удовольствіе: они могли бесѣдовать шепотомъ, и имъ казалось, что они находятся какъ-бы наединѣ.

При приходѣ въ тюрьму новыхъ лицъ обыкновенно начинаются оживленныя бесѣды, безконечные распросы и разсказы. Ничего подобнаго не было въ первый вечеръ моего появленія во второмъ номерѣ. Всѣ чувствовали себя натянуто, неловко, смущенно. Улучивъ удобный моментъ, З-чъ отозвалъ меня въ сторону и шепотомъ сказалъ:

— Будьте осторожны, не разсказывайте ничего особеннаго, такъ какъ здѣсь въ камерѣ сидитъ Цыпловъ.

Чтобы объяснить смыслъ этого предупрежденія, я долженъ сообщить кое-что объ этомъ лицѣ. Какъ извѣстно въ началѣ нашего движенія, если не всѣ, то очень многіе революціонеры, подъ вліяніемъ Бакунина, придавали большое значеніе пропагандѣ среди уголовныхъ преступниковъ. «Разбойникъ» въ Россіи, по мнѣнію Бакунина, являлся «настоящимъ и единственнымъ революціонеромъ»[32]. Поэтому, встрѣчаясь въ тюрьмахъ съ уголовными, мы не упускали случая заниматься пропагандой среди нихъ. Но, насколько мнѣ извѣстно, такая пропаганда дала въ концѣ концовъ скорѣе отрицательные, чѣмъ положительные результаты.

«Распропагандированные», напримѣръ, въ кіевской тюрьмѣ наилучшіе и наиболѣе выдающіеся уголовные — Рашко и Овчинниковъ и приговоренные въ каторжныя работы — первый за убійство политическаго шпіона, а второй — за участіе въ освобожденіи изъ харьковской тюрьмы революціонера Ѳомина — Медвѣдева, — оба сдѣлались ренегатами и повыдавали всѣхъ своихъ товарищей.

Цыпловъ принадлежалъ къ числу такихъ же лицъ. Онъ судился, если не ошибаюсь, за убійство въ одной изъ волжскихъ губерній, и процессъ его въ свое время обратилъ на себя вниманіе читающей публики. Когда присяжные вынесли ему обвинительный вердиктъ и судьи приговорили его къ многолѣтней каторгѣ, онъ воскликнулъ, обращаясь къ послѣднимъ: «Знайте, что и изъ Сибири можно бѣжать, я со всѣми вами разсчитаюсь[33]».

Дѣйствительно, несмотря на предпринятыя послѣ этой угрозы предосторожности, Цыпловъ, настоящая фамилія котораго Гарный, «смѣнился» по дорогѣ на каторгу и, не помню уже какимъ образомъ, сошелся съ политическими ссыльными. Послѣдніе, повидимому, вполнѣ вѣрили происшедшему въ немъ подъ вліяніемъ ихъ пропаганды перерожденію и давали ему разныя конспиративнаго характера порученія. Во время исполненія одного изъ таковыхъ, онъ попался въ руки жандармамъ, затѣмъ подъ вымышленной фамиліей Цыплова былъ приговоренъ къ каторжнымъ работамъ, какъ политическій, и отправленъ на Кару въ государственную тюрьму. Здѣсь долгое время онъ велъ себя въ политическомъ отношеніи вполнѣ безукоризненно, лишь изрѣдка вызывая улыбку у товарищей невпопадъ употребляемыми иностранными словами и разсказами изъ своего прошлаго. Такъ, можду прочимъ, помню слѣдующее.

«Однажды, — разсказывалъ Цыпловъ товарищамъ — ѣхалъ я это ночью въ вагонѣ съ купчиной, у котораго была полная мошна денегъ. Онъ заснулъ, и мнѣ совсѣмъ не трудно было обобрать его. Эхъ, подумалъ я, попадись ты мнѣ прежде!.. А теперь — „убѣжденія не позволяютъ“!»

Послѣднія слова стали у насъ на Карѣ ходячимъ выраженіемъ. Не помню ужъ какимъ образомъ, начальство узнало, что онъ бывшій уголовный, бродяга и за побѣгъ его приговорили къ наказанію розгами. Послѣ тюремныхъ волненій 1882 года, о которыхъ я разскажу ниже. Цыплова, несмотря на то, что онъ сидѣлъ на Карѣ, въ качествѣ политическаго, вызвали въ кордегардію и подвергли тѣлесному наказанію. Его, повидимому, нисколько не возмутило это обстоятельство. Между тѣмъ, какъ товарищи страшно негодовали за совершенное надъ нимъ издѣвательство, онъ лишь приставалъ къ нимъ съ неумѣстной шуткой: «ну скажите, почему сто одинъ ударъ, а не ровно сто мнѣ дали?»