18

– Проводите меня до лифта, – прошу я, – у вас опять на площадке разбили лампочку, всякое может случиться.

– Ну, проводите же Стаса! – наигранно возмущается Вадик. – Кристина! Девочки!

Кристина поднимается, на ее голом животе ярко краснеет тонкая полоска, похожая на послеоперационный рубец. Она слишком налегает на крышку стола, когда сидит. Кристина идет ко мне, я жду ее, и все ужасно напоминает сцену из немого кино. Даже не думайте, почему, я и сам не понимаю.

В коридоре, смущенно улыбаясь, появляются Маша и Витя. У них какие-то сонные лица и одинаково красные шеи. Они даже не держатся за руки, но зато места, где они трогали друг друга в темноте, теперь светятся для меня, как радужные пятна на экране тепловизора. Ну и что с того, что они целовались? Я отчего-то радуюсь за брата и сестру, все правильно, вряд ли этот мир в будущем преподнесет им лучший подарок, чем их собственная невинность. Пусть брат достанется сестре, а сестра – брату, пока им нет восемнадцати, а всего лишь тридцать на двоих. Ведь восемнадцать – это не только бедра без целлюлита, не заросшая волосами спина и целые пока зубы. Восемнадцать – это возраст, когда у нас официально становятся взрослыми. Когда вполне законно нас отдают на растерзание всякой погани, и тут ты уже сам решай, кому отдаться, а кому отказать. Но после восемнадцати каждый может заявить на тебя свои права.

– Посадите ребят на такси, – невнятно говорю я на прощание, – нечего им делать в такое время на улице.

Я иду к лифту, Кристина шуршит тапочками сзади. За дверью одной из квартир тихо играет радио, судя по всему, настроенное на ту же частоту, что и радиоприемник Крис.

– Ты серьезно сказал про такси? – Спрашивает она.

– Нет, конечно.

– А про развод?

– Да.

Я нажимаю закопченную кнопку. Лифт начинает громыхать и лязгать, совсем скоро он отвезет меня домой.

– Только до лифта, – улыбается Кристина, – дальше я не пойду.

Я не прошу ее ни о чем, но и не отказываюсь совсем от своего желания. Кристина подождет. Одиночество отнимает покой, но взамен дарит много времени. Достаточно для того, чтобы исполнилась любая, самая безумная идея.

Я шагаю в тусклую кабину, но что-то после себя нужно все-таки оставить, как бы не уходить совсем, и тогда будет повод вернуться.

– Хочешь, я выращу сапфир в электрочайнике или микроволновке? Самый большой сапфир на свете, и подарю его тебе? Как звезду с неба?

– Да, – она отступает назад и внимательно смотрит мне прямо в глаза, – я хочу.

Глава 10

Я прихожу сюда, когда мне плохо. Например, сейчас мне плохо. И вот – я здесь. У всех на виду, хоть бы кто меня заметил. Я сижу на теплой скамейке, уж теплее, чем моя тщедушная задница, и я отлично выгляжу. Я вообще-то не плох собой, если уж откровенно, особенно к полудню. Лучше всего у меня получается выглядеть с десяти утра до часу дня, и сейчас как раз это время.

На мне льняные брюки и сандалии цвета мокрого песка на босую ногу. Мне нравится, как выглядят мои пальцы у самой земли. Они выглядят вполне самостоятельно, так, будто у каждого из них есть какая-то индивидуальность. Мои пятки скрывают мой возраст. Я тру их пемзой, затирая тысячи километров и миллионы шагов позади. Я немало успел прошагать на этих ногах – а они пока что как новые. Ну, почти.

И вот я здесь. Напротив интерната для глухонемых детей. На мне панама от солнца за семьдесят долларов и салатная майка из легкого плотного хлопка. На моей коже, все еще гладкой и чистой, не такой, как у ребенка, и даже не такой, как у подростка (ну, почти) – лосьон после бритья Nivea и запах туалетной воды Salvatore Ferragano. Я выгляжу моложе своих лет, но кто об этом знает? До обеда я всегда выгляжу так, как будто мне только что исполнилось восемнадцать, и мне нравится думать, что завтра в полдень я буду выглядеть точно так же.

Интернат для глухонемых – спокойное место. Маленькие руки без конца жестикулируют, детские ноги не стоят на месте, но все это в тишине южного города, съежившегося в редкой тени под полуденным солнцем. А моя скамейка расположена между двух кленов, и солнце не достает сюда ни на западе, ни на востоке, ни в зените. Я сижу здесь, когда мне плохо. Совсем, как сейчас.

Напротив меня – играют глухонемые дети, как будто в телевизоре, у которого выключен звук. Они совсем маленькие, даже не подростки и, пожалуй, еще не отроки. Просто дети, ну, вы понимаете. Кто-то из них наверняка несчастнее меня. Каково бы мне было, если бы у меня не было ни слов, ни звуков, а только жесты?

Я смотрю на них и курю, медленно выдыхая прозрачный дым. Порой, мне просто нравится курить, как будто в этом есть какой-то экзистенциальный смысл. Куришь – и вроде бы существуешь, докурил – и будто бы нет тебя.