18

Я смотрю на детей и что-то со мной не так, пустота какая-то, будто под ложечкой засосало, а что со мной, не пойму. Дети тоже время от времени поглядывают на меня, но я отчего-то боюсь встречаться с ними взглядом. Вместо этого я смотрю поверх их голов, туда, где находится двухэтажное здание из желтого камня. Правое и левое крыло интерната и окна, блестящие на солнце. Я выбрасываю сигарету, она описывает дугу и падает рядом с урной, вспугнув одноногого голубя.

Он тяжело прыгает на одной ноге, но не улетает, а только отодвигается в сторону. Наверное, он тут живет, покалеченная птица прибилась к прибежищу малолетних инвалидов. Я всегда считал голубей паразитами, для меня они вроде летающих крыс. А этот – еще и одноногий, жалкое зрелище. Я думаю, что есть вещи, которые не надо видеть. Ни к чему они человеку. Мне они, например, ни к чему.

Я встаю и, сам не зная, зачем, иду к детям. Они чертят на асфальте фиолетовых страшилищ. Четыре девочки и два мальчика в гуманитарных маечках, ношеных платьицах и благотворительных штанишках. Я смотрю на них очень внимательно, а в душе все такая же пустота. Это немного пугает меня, я отчего-то злюсь. Они, как и я, родились в одном тысячелетии, а умрут в другом. Но в моей жизни уже пробил поздний час, а в их – еще нет.

Я замираю в нескольких шагах, неподвижный, как тень от старого камня. Моя салатная майка медленно впитывает пот между лопаток. Хлоргидрат алюминия сушит кожу под мышками. Панама за семьдесят долларов защищает меня от солнечного удара. Но все же, мне кажется, я немного перегрелся на солнце. Голова немного болит, и виски сжимает какая-то тоска.

Одноногий голубь, осмелев, подбирается ко мне, словно собираясь христарадничать, как и положено инвалиду в его положении. Я шаркаю ногой в его сторону и он, наконец, взлетает, оторвав от земли единственную ногу. В полете он такой же, как все, полетел и враз потерял всю свою индивидуальность. Мне отчего-то тоже кажется, что чем больше мы суетимся, тем меньше в нас этой самой индивидуальности. А может, ее и вовсе нет, может, мы просто льстим себе. Что может помешать людям обманываться? Ведь обман – это противоядие от самого себя. Вот что я думаю.

Два мальчика и четыре девочки – наверное, вместе им столько же лет, сколько мне одному – бросают мелки и рассматривают меня, бесцельно торчащего напротив. Что мне сказать им? Какой совет я могу им дать, отчего предостеречь в этой жизни? Наконец, мальчик лет пяти подходит ко мне и неожиданно протягивает мне фиолетовый мелок, точно приглашая порисовать здесь с ними что-нибудь, не похожее на их настоящую жизнь.

Я смотрю на его руку – тонкая кожа совсем сухая от крошащегося мела. Вокруг рта – какая-то мелкая розовая сыпь. Длинная царапина протянулась по щеке. Он смотрит на меня снизу вверх, задрав подбородок, немного выпятив нижнюю губу.

– А… – неуверенно говорит он. Сухие фиолетовые пальцы тянутся ко мне, в его волосах застрял хилый тополиный листок. Я протягиваю руку, чтобы убрать его, но не могу дотронуться до ребенка. Я замираю на пол пути к его голове, и во рту делается сухо и горячо.

– А… – повторяет мальчик странным, как у всех глухонемых голосом. Я медленно убираю руку. Наше поколение совершенно не умеет обращаться с детьми, вот что я подумал. Даже нужного слова для них никто из нас найти не сможет. Не знаем мы, какие слова нужные, а какие нет.

Я беру мелок из его тонких пальцев своей дрожащей рукой. И будто судорога охватывает мою ладонь. Я сжимаю пальцы, и мел безвозвратно рассыпается в фиолетовый прах.

– А?.. – мальчик вопрошающе смотрит на меня, волосы сбились ему на лоб, и подбородок задирается все выше. Мне нечего ему сказать, совсем нечего, даже если бы он мог меня услышать…

И тогда я медленно поворачиваю ладонь и сыплю пыль от раскрошенного мелка прямо ему в лицо. Он жмурится и закрывается ладошками. Я высыпаю все без остатка, и жестокая улыбка вдруг корежит мое лицо. Мальчик с тополиным листком в волосах обиженно трет запорошенные глаза, но мне кажется недостаточной эта обида. Я толкаю его растопыренной пятерней в слабую грудь. Он отступает назад, но теряет равновесие и падает на разрисованный асфальт.

Он начинает плакать, и остальные дети куксятся, с недоверием взглядывая на меня. Я смотрю на них с ненавистью, но даже ненависть не может заполнить эту странную пустоту где-то под сердцем. Я бросаюсь на их рисунки и словно безумец топчу их ногами, стирая сандалиями неуверенные линии детских фантазий.

И вот они уже плачут все шестеро – два мальчика и четыре девочки, поделившие мой возраст на всех. Я останавливаюсь и смотрю на их испуганные лица. Их плач заглушает металлическую песню спрятанных где-то в листве цикад. Их плач на секунду заглушает мои тревожные и тщетные мысли. Я чувствую, что мне чего-то не хватает в жизни, что я до сих пор чего-то не обрел, что нет у меня по-прежнему чего-то важного, без чего, наверное, другие и не мыслят свою жизнь.