18

– В таком случае, – она зажимает сигарету в губах и принимается скоблить облупившийся лак на коротких, обгрызенных ногтях, – в таком случае – бильярд!

Кристина бросает окурок и поворачивается спиной. Острые лопатки вот-вот сомкнутся, какие-то девчачьи крылышки.

– Пойдем играть, – говорит она.

Я не спешу, мягкий приход толкается в голове, ночь делается удивительно прекрасной. Я никогда не смогу от этого отказаться, у меня слишком хорошая память.

– Эй, – говорю я вслед.

– Ну?

– Ты изменяла кому-нибудь? На два фронта, а, Крис?

Она меняется в лице. Пробует изобразить возмущение, затем стыд. Потом не спеша скрещивает худые руки на груди и кокетливо щурит веки. Она приоткрывает губы, словно намекая на что-то, и хищно произносит:

– Да…

Заметано. Она тоже не без греха. Кого трахает наша Крис, когда не катает по сукну шары? Старшеклассников?

Я не тороплюсь на кухню, без меня в нашем городе не наступит ночь, а значит, пока никто и не погибнет. Все плохое происходит, когда ты спишь, и даже инфаркт обычно случается на рассвете.

В комнате появляется Червь – красивый брюнет, всегда надевающий джинсы с подтяжками. Он играет с нами в первый раз, но уже производит приятное впечатление.

– Мне нужен стакан воды, – говорит он. – Кипяченой.

Я пожимаю плечами, здесь нет стаканов. Червь суетится, мечется по комнате, как муха, случайно залетевшая в окно и потерявшая выход. Мы сталкиваемся с ним, Червь источает запах тропических цветов, мне даже приятно случайно соприкоснуться с ним руками.

Я иду на кухню, наступая на какие-то крошки, здесь не мешало бы подмести. Мирных жителей стало на два человека меньше, значит, скоро конец. Красный свет делает все вокруг каким-то контрастным, лица испорчены темными налетами теней.

– Наступила ночь, – говорит Димедрол.

– Червь, ты играешь? – спрашивает женский голос в темноте.

– Он не играл, – отвечает мужской.

– Он не играет, – подтверждаю я, не открывая глаз. Кто-то гремит посудой, на плите лязгает чайник. Мы продолжаем игру.

– Мочим Вадика, – говорю я. – Вы не послушали меня в прошлый раз.

– Да причем здесь Вадик, – возмущается Дуська, – он, кстати, базарит меньше всех остальных.

– Сейчас будет просто понять, кто мафия, а кто нет, – объясняю я, – мафии осталось столько, сколько и мирных жителей. Если я говорю, что Вадик – мафия, и число заступившихся за него окажется больше, чем желающих его смерти, значит он честный житель. Вы понимаете, почему?

Никто ни хрена не понимает. Я и сам не могу разобраться, мозг делается каким-то плотным, и слова повисают на аксонах, как ненужный липкий мусор.

– Мы замочим тебя, – вдруг говорит Вадик. – И посмотрим тогда, насколько ты был прав.

– Я честный житель.

– Я тоже.

– И я.

– Я не мафия.

– Да вы гоните, по этой теории меня давно пора убить!

– Мочим Стаса!

Я переворачиваю карту. Мы почти проиграли, но я не огорчаюсь, какая разница, добро или зло победит в итоге, мало кто из присутствующих на красной кухне смог бы объяснить разницу между ними. В лучшем случае, они скажут, что зло – это чеченцы.

– Дальше играть бесполезно, – говорит Дуська.

– Почему? – девочка Маша щурит глаза. Интересно, есть ли у нее пирсинг на пупке.

– Потому что мафии больше, – говорит Димедрол, – но, если хотите, мы продолжим ночь длинных ножей.

– Это кипяченая вода? – спрашивает Червь, держа у меня перед глазами стакан. В свете фонаря жидкость в нем похожа на кровь.

– Это кипяченая вода, Крис? – поворачиваюсь я к хозяйке?

– Хрен ее знает, мы будем играть, а?

– Все, абзац, – Дуська переворачивает свою карту, – как-то быстро все получилось сегодня. Хрена играть, я – мафия, Вадик – тоже. У тебя валет пик, да? Ну, че ты куксишься, показывай.

– Налей из чайника, – говорит Вадик, переворачивая карту, – там точно кипяченая.

Витя и Маша поднимаются из-за стола. Они примерно одного роста, они даже не очень-то похожи на мальчика и девочку, подростковые задницы, затянутые в джинсы или спандекс, мало говорят об их поле. Их нежные тела внушают мне благоговение. Четырнадцать плюс шестнадцать, или пятнадцать плюс пятнадцать, я, пожалуй, кажусь им стариком. Приятны ли Маше будут мои ласки? Жена всегда говорила, что я очень нежен в постели. Достаточно ли нежен, чтобы не сломать чью-то юность?

– Я возьму сигарету, – Маша робко тянет руку к пачке «Давыдова», лежащей около Мамонтовой.

– Один поцелуй, девочка, – усмехаясь говорит она, – только один поцелуй, ммм?

Маша мгновенно теряется. Она не может понять, шутит ли Мамонтова, что она хочет от ее губ, эта худощавая женщина, предпочитающая расплачиваться тысячерублевыми купюрами.

– Ладно, в щечку, – машет рукой Мамонтова, – целуй меня в щеку, скажи «пожалуйста» и бери хоть всю пачку.

Маша чмокает ее и вынимает две сигареты – себе и Вите. Они уходят, боком протискиваясь между моим стулом и углом стола.

– Мне нужно с тобой поговорить, – я трогаю Вадика за плечо.

– Да-а-а? – он спрашивает шепотом, плотно приблизившись ко мне и дыша в лицо. Но его дыхание не плохо пахнет.

– Наедине, – говорю я. – Пойдем на балкон. Бери папиросы и пойдем.