18

Я наконец выхожу наружу. Димедрол и Червь встречают меня, пристыженного и смущенного. Здесь почти совсем стемнело, и уличные фонари уже зажглись ничейным светом.

– Отсосала? – спрашивает Димедрол.

– Ага, – говорю я.

– Давай ты, – он кивает Червю на машину. Червь ухмыляется и садится на заднее сиденье. Стекла затонированы, так что я не могу видеть, что там происходит. Да и не хочу я на это смотреть.

Вообще-то, это машина Димедрола, бывший байкер поменял ветер на комфорт. И, конечно же, так проще снимать шлюх на обочинах. Как знать, если бы и у меня была машина, может, и я стал бы колесить по окраинам, подбирая бродячих девиц. То есть, если бы у меня была машина и не было жены. А теперь вот нет ни того, ни другого.

– Зачем ты ее про зубы спрашивал? – интересуюсь я.

– Чтобы показала.

– Зачем?

– Ты разве не видишь, что это за телка? У нее в день во рту по дюжине членов бывает. Зараза всякая. И вообще.

Я мысленно соглашаюсь, хотя, разве презерватив не называют иначе средством предохранения? Но мне, признаться, очень неприятен был этот торг, он осматривал ее, как лошадь.

– Покажи зубы, – строгим басом говорит ей Димедрол.

– Всего две ды-ы-ырки, – гундосит она. Я на мгновение с ужасом представляю себе, как злополучный кариес поселяется у меня где-то под крайней плотью. Возможно ли это?

Медленно, как луноход, мимо нас проплывает милицейский уазик с синей полосой. Димедрол смотрит на него, не обнаруживая никаких чувств. Я тоже стараюсь быть спокойным. У нас ничего с собой нет. Ни конопли, ни героина, ни даже баночного пива в машине, на полу, между сиденьями. Есть только девушка с глубокой глоткой.

– Мда, всякая зараза, – задумчиво повторяет Димедрол.

Закатав рукав на запястье, он неторопливо полирует габаритный фонарь своей «десятки». Машина у него в порядке, только очень много цацек, не предусмотренных заводом-изготовителем. Вроде голубой подсветки на омывателях лобового стекла. Мы приобретаем так много вещей, в общем-то, абсолютно нам не нужных. Пробовал ли кто-нибудь объяснить это Димедролу? Я прежде гордился отсутствием привязанности к вещам. А теперь вот думаю, что это не делает из меня лучшего человека, чем я есть.

– Даже в Москве трудно найти хорошую шлюху, – продолжает Димедрол зацепившую его мысль.

Я делаю вид, что мне это почти интересно. У меня из головы не идут большие глаза и еще больший рот. Интересно, встречу ли я ее еще когда-нибудь?

– Эти бабы ни хрена не проверяются, – говорит Димедрол. – Я их трахать боюсь. Только в рот дать, и все. В Москве хорошие шлюхи лишь по знакомству. Иначе очень дорого.

Я думаю о том, насколько изменилась бы моя жизнь, если бы я уехал в Москву. Начать заново, если уж не все, то хотя бы половую жизнь. Что держит теперь меня здесь, в городе на дне высохшего Сарматского моря? Я смог бы там стать своим. Ведь я всегда кичился отсутствием у себя акцента – любого мало-мальски ощутимого местного привкуса. А другим объяснял, что мой акцент – это акцент человека ниоткуда, человека, мысли которого не привязаны к какому-то определенному дому. Может быть, именно поэтому от меня ушла жена?

– Ты ей денег не давал, кстати? – вдруг спрашивает Димедрол.

– Не давал, – я пожимаю плечами, – я сказал, что ты заплатишь или он.

Мы молча смотрим в черное заднее стекло, лучистые блики фар катятся по его поверхности.

– Девяносто процентов черноты, – говорит Димедрол, – ничего не видно, даже днем.

– Удобно, – соглашаюсь я. А ведь когда-то все машины были прозрачными, никакой черноты, ноль процентов.

– Слушай, – лукаво приближает ко мне круглое лицо Димедрол, – а поехали сейчас на объездную. Там, говорят, вот так вот бабка по обочине ходит. Семьдесят лет. Минет делает лучше всех в городе, заглатывает вместе с яйцами, как последний раз в жизни.

– Да ну?

– Точно, я тебе говорю. Она под крышей какой-то. У нее сын, вроде, в райотделе работает, и менты ее не трогают. Она чокнутая. Старая нимфоманка.

Я удивляюсь, но верю, всякое ведь бывает. Может, и правда ходит по объездной дороге старая женщина, научившаяся хорошо делать минет. Может, в юности она носила длинные полупрозрачные платья, показывала мужчинам свои трусики и ходила босиком. А потом свихнулась от того, что тело ее вдруг предало, высохло и стало тесным. Я тоже обнаруживаю признаки хода времени на своем лице, я еще не могу сказать, что именно изменилось, но что-то теперь не так, и это меня огорчает.

Задняя дверца открывается, и появляется Червь. Я сторонюсь, словно он чумной или прокаженный. Я представляю, как она трудилась над его промежностью, пахнущей кислой мочой. Как берегла от зубов лоснящуюся латексом головку. Я брезгливый человек, я говорил вам? Мужчины мне всегда отчего-то кажутся грязнее женщин. У меня избирательная брезгливость, гендерная, как сейчас говорят.

– Быстро кончил, – озабоченно говорит Червь. Я удивляюсь, как он запросто делится такими подробностями. Возможно, он ни в грош не ставит свое тело. – Под белым, бывает, час не можешь кончить, а тут что-то раз-раз и все.